Выбросив косточку тамаль в окно, Кайе сказал с усмешкой:

— Хлау покажет вам отведенный дом. Позже…

— А… я… — она низко опустила голову.

— Ты?

Встал. Отбросил со лба волосы. Она сжалась: боится насилия, грубости. Дурочка… все ее прелести ничего не стоят по сравнению с горячим песком Круга, с первой победой. А она…

Не сейчас. Сейчас ему хотелось просто развалиться на мохнатой шкуре. Блаженная лень — после поединка огонь притих, девчонка может не опасаться особо. И давно не было так хорошо. Словно ласковые солнечные лучи лижут тело, а внутри — просто тепло. Фыркнув, растянулся-таки на меховом ковре, затылком упираясь в скрещенные руки. Прикрыл веки, улыбаясь. Перед глазами все еще стоял песок круга, ощутимое присутствие зрителей, жадно следящих за схваткой. И это только начало. Теперь много будет таких побед, только посложней бы хотелось, сегодня уж очень просто.

Не знал, что лицо его сейчас выражало почти нежность, посмеялся бы, скажи кто — бывает же…

Девчонка окликнула его. Тихо-тихо.

— Решилась все-таки? — открыл глаза, поднялся; шагнул к ней и положил руки на плечи.

— Да, — прошептала, опустив голову низко — макушка коснулась его груди. Мелочи не нужны… но если сами идут в руки, почему нет?

Она была мягкой, и пушистой казалась, словно кроличий мех.

Къятта знал, что Чинья еще не покинула дом. Отлично, значит, понравилась. Ввязываться в поединок ради хорошенькой девчонки, пусть мастерицы — смешно. Мало ли их? Однако сейчас пришлось кстати.

Шел быстро, не отдавая себе отчета в неясной тревоге — уж больно долго мальчишка не отпускает эту пташку. Впрочем, случись что серьезное, весь дом бы об этом знал…

Его комнаты от комнат младшего отделял дворик и узкая терраса — вроде и близко, и не сказать, чтобы рядом совсем. За пологом спальни было тихо — и внутри не оказалось никого. Зато в соседней комнате слышалось какое-то движение — верно, это любимая комната Кайе, с ковром из шкур на полу. Любит мех, будто сам не шерстяная зверушка.

Вошел, пытаясь не только увидеть — почувствовать, что у него и как. Ничем не выдал удовлетворения — совсем человечьи глаза у младшего, как прежде, мальчишески-озорные. Девчонка пристроилась в уголке, особо испуганной не выглядит; и вроде вполне живая, хоть заметны тени вокруг глаз, и губы слегка припухли, и на плече алый след — то ли укус, то ли ссадина, отсюда не разобрать. Ощутил почти благодарность к ней, хоть понимал — Чинья тут ни при чем.

Просто… какое дитя этот пенек меховой. Он доволен собой, как мальчишка, гордится своей победой, которой могло не быть. Но только попробуй кто намекнуть на это “могло”. Не поверит, и взбесится.

Гордость — человечье чувство…

— Хорошая самочка, — шагнул к Чинье, положил ладонь ей на плечо, улыбнулся. Девчонка робко улыбнулась в ответ, и подалась вперед, хоть и видел — с едва заметной оглядкой. Еще бы. У мальчишки не злое сердце, но разве энихи даже в благостном расположении духа можно назвать добрым и безопасным? И — хоть и учил младшего обращаться с женщинами так, чтобы и те оставались довольны, заигравшись, он про все забывает.

— Поделишься?

Зубы сверкнули в довольной улыбке. Кивок, челка падает на глаза. Это хорошо, малыш. Ты не вцепляешься в свою “собственность”… неважно, что тому причиной — признание прав более сильного или нормальное человеческое — у нас одна кровь…

— Идем, — протянул Чинье руку, сдержал улыбку, заметив поспешность, с какой девушка поднялась.

Когда-то дед говорил про груз, который бросают на дно, не давая лодке уплыть. Обернулся. Всмотрелся в брата попристальней. В глазах младшего был не просто интерес, и не просто довольное осознание победы — так он смотрел на свое, что не подлежит обсуждению, и не будет выброшено просто так. Отлично.

Чинью привел к себе — она и повеселела, и смотрела просительно. Правда, устала: стоит ее сейчас отпустить, больно уж много всего на нее свалилось.

— Сейчас иди, отведут туда, где будете жить.

Она кивнула, продолжая послушно смотреть огромными карими глазами, умело подведенными, блестящими. Так и тянуло потрепать ее за ухом, словно грис, бросить небрежно: хорошая девочка…

— Он будет звать тебя еще не раз.

— Да? — испуг в ее глазах встрепенулся маленькой черной птицей. — Но я…

— Скажем так… ты ему понравилась. И еще кое-что, о чем пока знать не следует. Выдержишь?

— Я… не знаю… — прошептала вконец испуганная, но вместе с тем заинтригованная девушка. Ее выделяют из прочих… это приятно, более чем.

— На, — ловко бросил ей красивую золотую цепочку с хрустальными шариками на концах, бросил так, что та повисла на плече девушки, дополняя и преображая неброский наряд.

— Ахх… — засияла девчонка, и вскинула повлажневшие от счастья глаза, согласная на все, на любые жертвы.

**

Тейит

На сей раз Лайа встретила его не просто в другом зале — кажется, в другом конце этого каменного муравейника. Огонек не знал, действительно ли здесь настолько огромные расстояния, или он просто спускается в недра горы, ходя при этом по кругу. Но комната, где женщина его приняла, мальчишке понравилась: пускай не тот огромный зал, но и не серая высоченная нора, освещенная узкими полосами света из прорезей в камне, а место, где по-настоящему жили. Неважно, пусть вещей тут почти не было, все несло на себе отпечаток вкусов хозяйки: кресло с пушистым, затканным узором пледом, жаровня в виде лебедя, запах фиалок…

— Здесь я люблю сидеть и смотреть на закат, — сказала сидевшая в кресле Лайа, заметив, что он осматривается. Подле нее на столике поблескивали какие-то склянки и камешки.

— Твоя память хоть что-нибудь сохранила? — вопрос застал мальчишку врасплох. — Что-нибудь из событий, пережитых тобой до встречи с южанами?

— Нет, элья.

— Хочешь, чтобы я помогла тебе вспомнить? — резко спросила Лайа, и хрустнула пальцами. — Я не хочу тебя принуждать. Если решишь не рассказывать, твое дело. Но разорвать паутину трудно, твое искреннее желание необходимо для этого.

— Я даже не знаю, хочу ли я вспоминать, — сказал Огонек. Он не доверял этой женщине, но сейчас не видел смысла хитрить. — Что такое эта паутина?

— Замок на памяти… ее накладывает уканэ, обладающий большой Силой, и рисунок у каждого свой. Распутать ее невероятно трудно