— можно по ошибке не ослабить узел, а затянуть гораздо крепче. А если порвать… можно убить человека или сделать его идиотом.

— Настоящая паутина не вечна, может ли эта исчезнуть со временем?

Лайа слегка нахмурилась. Похаже, ее сердило, что он спрашивает сам, вместо того, чтобы послушно отвечать. Но она почему-то терпела.

— Мальчик, ничто не вечно, и ты в том числе. Ты хочешь все вспомнить в глубокой старости?

— Мне порой снятся кошмары, — тихо сказал Огонек. — Всё чаще. Этого не было раньше. Может быть, паутина… она ведь колеблется, когда паук ее задевает. Если я так вспоминаю?

Взгляд женщины стал острым, а голос, напротив, смягчился:

— Не исключаю такую возможность… у тебя сохранились в голове образы, и они начинают всплывать со дна. В тебе пробудили Силу, и это могло сжечь некоторые запоры. Быть может, со временем ты вспомнишь не так уж мало, и нам будет, за что зацепиться. Скажи, каковы твои кошмары?

— О, разные. Я вечно откуда-то убегаю, падаю, чудом спасаюсь. Это и огонь и вода, и скалы, — улыбнулся мальчишка. — Я просто не мог бы чудом избежать стольких опасностей наяву.

— Понятно, — вздохнула Лайа, откидываясь на спинку кресла. Внезапно Огонек испытал желание ей довериться — не потому, что она показалась приятной или безобидной, просто… а вдруг и впрямь что-то получится?

— Но однажды я вспомнил птичку, серебряную.

— Интересно, — женщина вновь нахмурилась, на сей раз недоуменно, потом спросила: — Детская игрушка? Ты помнишь ее хорошо?

— Не знаю, элья.

— Можешь нарисовать? Это может пригодиться, и нам, и тебе.

— Да, элья, — Огонек на мгновение зажмурился. Птичку он никогда не забудет, как и обломок другой игрушки, далеко на юге… А потом в голову пришел еще один вопрос:

— Если окажется, что я знаю нечто важное, кто поручится, что меня попросту не убьют? Не лучше ли мне оставаться без прошлого?

— Какой ты беспокойный ребенок… Никто не желает тебе зла.

— Я уже прошел через это, элья.

Он всей кожей ощущал взгляд женщины, неприятный, как гудение роя диких ос. Но она вдруг улыбнулась — скорее, шевельнула уголком рта — и сказала:

— Не знаю, каких гарантий ты хочешь и не представляю, чему ты готов поверить. Но я готова показать, что я друг.

Она встала, извлекла из шкатулки прозрачный камень на серебряной цепочке:

— Носи, не снимая. Разрешаю тебе выходить в город. Этот самоцвет — твоя защита.

“Куда бы я ни пошел, наверняка будет слежка”, — подумал Огонек, но это не беспокоило. Напротив, он опасался каменного муравейника и не уверен был, что так уж хочет гулять по бесконечным уровням улочек. В Астале было много людей, но там и места, и зелени было много.

Однако он склонил голову и поблагодарил Лайа, стараясь, чтобы в голосе прозвучала радость.

**

— Что ты возишься с этим крысенком? — брезгливо сказала Элати; она видела с галереи, как полукровка выходил от сестры. — Подумаешь, его Сила! Ошибка природы, и только.

— Ее подарил Кайе Тайау.

— Да пусть хоть сам Хаос Изначальный! Он на юге и про свою игрушку давно уже позабыл.

— И все же… — Лайа задумчиво потерла подбородок, набросила на колени край пледа. — И эта паутина на памяти, интересно, знали про нее южане или нет? Я забыла спросить мальчишку. Могли и не знать, кому он сдался, если подумать. Так вот паутина… она запечатала его прошлое наглухо, без его согласия не распутать. Интересно, кто это сделал и зачем? Это должен быть мастер… Но силой тут ничего не добьешься. Я хочу, чтобы этот мальчишка с рук у меня ел, тогда есть шанс все распутать.

— Не заблуждайся. Это хитрый звереныш — иной бы с дикарями не выжил. И я видела, как он косит глазами по сторонам, пока шел. Ослабь мы надзор, сбежал бы мигом, леса он не боится. А перед тобой строит простачка.

— Это же прекрасно. Чем больше он играет, тем больше запутается, — худая рука протянулась над столиком, взяла пустой серебряный кубок и перевернула его, поставив со звоном. — Я все гадаю, откуда он, — проговорила Лайа. — Меня не покидает смутное ощущение, что черты мальчика чем-то знакомы мне. И говор у него странный, в нем и северное, и южное одновременно. В Чема и Уми все же иное наречие, хоть и намешано всякое. И он говорит… не как простые рабочие или земледельцы. Я могу представить любую историю, даже что он рожден южанкой из Сильнейших Родов, которая потом сплавила его на задворки. Но его речь все только запутывает. Ему между тринадцатью и пятнадцатью веснами, как ты сказала сама…

— Я тут подумала… Шестнадцать весен назад в сердце Тейит были послы, — произнесла Элати, привычно начиная ходить взад и вперед.

— И что же, анни? Они вполне могли сбить с толку какую-нибудь девицу, силой вряд ли взяли — скандал им не нужен. Но что потом? Девица родила и отвезла ребенка на южный прииск?

— Неужто даже ты не можешь заставить его вспомнить? — спросила Элати.

— Я сделала, что могла. Но полностью память вряд ли к нему вернется, в ближайшее время уж точно — запечатавший ее был очень силен и немного безумен, если я все поняла правильно. Есть только крохи, но вдруг. Вот птичка, — она подвинула к сестре кусочек тростниковой бумаги. — Мне будет очень приятно, если этим рисунком займешься ты тоже. У тебя ведь тоже везде свои люди. Но Лачи не должен знать ничего.

— Поздно, с этим я и пришла. Моя дочь проболталась, что я нашла этот подарочек, и новость дошла до Лачи, — Элати выглянула в окно, посмотрела вправо, где находились владения Хрустальной ветви. — Будь готова, что скоро он попытается сунуть нос в твое блюдце с молоком.

— Я уж не надеюсь, что Атали поумнеет, девчонке скоро двенадцать, а мозгов на три, — Лайа налила себе травяного товара, выпила, чуть поморщилась — горько. Но помогает сохранить молодость. — А Лачи… ну его совсем. Узнал и узнал. Если вдруг полукровка имеет к нему отношение, скорее поймем.

**

Ворот или калиток здесь не было, или он их еще пока не нашел. Зато множество лесенок — от одной ступеньки до пары десятков, и всевозможные переходы, то