Да будет вам также ведомо, что этот Ракоци — чародей, обладающий огромным могуществом. Совсем недавно он сумел довести до полного сумасшествия двоюродного брата князя Шуйского, а в прошлом задаривал моего отца темными самоцветами, от которых тот окончательно повредился в уме.

Остерегайтесь его чар и не воображайте, будто можете с легкостью их развеять. Люди, впадавшие в подобное заблуждение, очень дорого поплатились за то. А потому, укрепляясь молитвами, держите оружие наготове и по ночам выставляйте около колдуна усиленный караул, опасаясь пагубного влияния темных сил, от него исходящих, какового вашему нынешнему государю счастливо удалось избежать.

Да вселит Господь резвость в ваших коней!

Под двуглавым орлом,

по распоряжению царя Федора:

Василий Андреевич Шуйский,

Никита Романович Романов».

На девятнадцатый день пути английский обоз впервые столкнулся с задержкой. Мост через небольшую речонку, пробивавшуюся через глухие северные леса, разрушила вековая сосна, поваленная грозой. Крестьяне из ближней деревни пытались навести новую переправу, но шла страда, и строительство затянулось. Обычно в таких случаях они охотно принимали помощь проезжающих по дороге людей, однако взять в подручные чужеземцев наотрез отказались.

— Вы ведь не русские, — объяснил местный священник, отец Севастьян, Вильяму Флеммингу, высокому светловолосому англичанину с обветренным лицом моряка. — Устроите все по-своему, а потом под нашими купцами мост ваш возьмет и развалится. Это негоже. — Он перекрестился.

— Нас более трех дюжин, — сказал Флемминг и умолк, ожидая, когда Бенедикт Лавелл переведет его фразу на русский. — Все крепкие и умеют работать.

— Негоже вам строить мост, — повторил со вздохом отец Севастьян. — Будь вы русскими — дело бы сладилось. Вон там, — он показал рукой, — есть поляна, где можно заночевать. А не хотите ждать, поезжайте в объезд. Выше река мелеет. Это недалеко.

— Недалеко? — с нескрываемым подозрением спросил Флемминг, уже знакомый с русской манерой оценки дистанций. — Насколько?

— Верст семь, а то и все восемь, — сказал священник, подумав. — Там есть сельцо со скотным базаром.

Лавелл перевел сказанное своим сотоварищам.

— Скот, брод — вот вам и Оксфорд, — добавил он по-английски.

Англичане расхохотались.

Отец Севастьян укоризненно погрозил им пальцем.

— С дорогой не шутят. Места тут глухие, недолго и сгинуть.

Лавелл перевел предостережение, ощутив невольное уважение к старику.

— Мы и не думали шутить. Просто у нас есть такое же местечко на родине. — Он похлопал себя по груди. — Я там живу.

Тревога отца Севастьяна несколько улеглась.

— Вот оно что. Тогда ладно. — Ему не хотелось продолжать разговор о чужой стороне, и он опять указал на поляну: — Тут ночуют многие проезжающие. Наши женщины приготовят вам ужин. Если вы им заплатите. Это встанет в три золотые монеты.

— Мы охотно заплатим и добавим еще один золотой на нужды вашей церковной общины, — заверил Лавелл, уже постигший азы учтивого разговора в России. — Мы проделали длинный путь и сильно утомлены. У нас одиннадцать повозок: по два возчика и по два пассажира на каждую. Все повозки, кроме последней, принадлежат мистеру Флеммингу и загружены русскими товарами, закупленными в Москве. Одиннадцатая повозка принадлежит одному знатному иностранцу. Он путешествует вместе с женой, слугой и собственным возчиком. Мы стараемся не беспокоить его, поскольку он ранен и не встает. — И вряд ли встанет, добавил он про себя, переводя Флеммингу сказанное.

Тот нахмурился и, пожевав губами, спросил:

— Вам не кажется, что вы наговорили ему много лишнего? Зачем местным жителям знать столько о нас?

— Затем, чтобы между нами не было недомолвок. Это не Англия, а Россия, — отрезал Лавелл и, заслоняя глаза рукой, глянул на солнце. — Уже вечереет, — сказал он. — Нам надо решить, остаемся мы тут или едем искать брод. Время есть, но оно уже на исходе и…

— Да. Да, — с раздражением прервал его Флемминг. — Делать нечего, мы останемся здесь, даже если решим поутру отправиться к переправе. — Он вздохнул. — Скажите священнику, что через час мы будем готовы отужинать. Пригласите его разделить с нами трапезу, если находите это нужным.

Лавелл повернулся к отцу Севастьяну и, передав ему приглашение Флемминга, рискнул уже от себя прибавить:

— Мы также хотели бы перед долгим морским путешествием еще раз насладиться дивным звучанием русских песен. У вас ведь в деревне должны быть певцы. Прошу вас, приведите их вечером к нам, если это, конечно, возможно.

— О! — Отец Севастьян против воли заулыбался. — Будь по-вашему, если вам это любо. А певцы у нас есть, и превосходнейшие. Да и как им не быть?

— Что вы ему сказали? — спросил Флемминг, когда они с Лавеллом возвращались к повозкам. — Этот угрюмец просто преобразился. Что с ним произошло?

— Я попросил его договориться с крестьянами, чтобы те устроили для нас нечто вроде сельской гулянки, — ответил Лавелл и, заметив в глазах Флемминга блеск, поспешил прибавить: — Нет-нет, женщины, возможно, и будут, но о флирте забудьте и думать. Они просто хотят нас порадовать своим пением.

— Ох! — Флемминг с наигранной горечью покачал головой, потом воодушевился: — Но смотреть-то на них будет можно?

Лавелл улыбнулся:

— Полагаю, что да. А также думаю, что они расстараются с ужином. Все лучше черствого хлеба, каким нас угощали в Нижкове.

Флемминг жестом выразил крайнюю степень признательности.

— Да. Я понимаю, в чем дело. Вы малый не промах. — Он с восторгом хлопнул Лавелла по спине. — Не так уж дурно для оксфордского буквоеда, у каких на уме лишь гекзаметры да латынь. Все-то они корпят, все пытаются выяснить, что имел в виду Плиний, описывая облака над вулканом.

— Я не пытаюсь, — сказал Лавелл. — Я буквоед другого разбора. — Он вдруг почти осязаемо ощутил, как сильно изменили его годы жизни в России. Кто знает, возможно, это были лучшие годы — овеянные романтикой рискованных приключений, и расставаться с ними было пронзительно жаль.

Он насупился, помрачнел и сохранял молчание, пока они не дошли до повозки, запряженной лучшими в караване серебристо-серыми лошадьми, за которой топталась шестерка столь же великолепных животных. Возчик — наполовину венгр, происходивший из семьи коннозаводчиков в пяти поколениях, — никому, кроме Роджера, не позволял к ним приближаться. Его звали Геза, он не знал языка своей родины, но говорил с венгерским акцентом и носил платье венгерского кроя.

— Мы заночуем здесь, — сообщил ему Лавелл и кратко пояснил причины принятого решения. Затем прибавил: — Не хотите поужинать вместе со всеми? Намечается что-то вроде развлекательной вечеринки.