– И что же?

– Рассказать, кто принес нас сюда.

Парсон медленно моргает и обращает взгляд на миссис Бенджамин, которая поддерживает его кивком.

– Нас, мисс Брайт, перенесла сюда… – он грустно прикрывает глаза. – Мать.

Мона не верит своим ушам.

– Вы серьезно? Ваша мать? То есть часть вашей сказки про птицу была правдой?

Оба, не отвечая, смотрят в пол, словно пораженные своим ужасающим предательством.

Мона качает головой. Трудно поверить, что у таких тварей (она передергивается, вспомнив влажные грибы и громадные туши) могла быть мать. Затем она вспоминает видение грозы, гигантскую темную фигуру на плато…

– Она в самом деле была здесь. Да? – вырывается у нее. – Ваша мать… она пришла сюда сама и перетянула вас. Это… она была на горе.

Те двое молчат.

– Боже, это… была ваша мать? – спрашивает Мона.

– Да, – отвечает ей миссис Бенджамин. – Она протащила нас сюда, рассыпала по долине, как семена. И как же мы пошли в рост…

Парсон перебивает:

– Но, перенося нас сюда, Мать выставила условия. Мы связаны ее правилами. Правилами, что можно делать, а чего нельзя, что можно и о чем нельзя говорить. Некоторые из нас – в особенности старшие – слишком велики, чтобы пройти сюда целиком, и нам пришлось жить посредством устройств, помещенных внутри жителей этого города, получив таким образом тайну и безопасность. Другие же – потому ли, что были слишком юными или – в одном случае – слишком старыми, проявились полностью.

– Те, конечно, скрываются своими средствами, – дополняет миссис Бенджамин.

– Мать была могущественной, – рассказывает Парсон. – Она создала нас. Она выстроила наши жизни. Она желала сделать нас совершенными. И мы так старались стать… – В его голос закрадывается гневная нота. – Это ее замыслом мы оказались здесь. Рядом с ней мы – карлики во всех отношениях. Она была огромна, огромна, невообразимо огромна… даже мы не представляем насколько.

– И что же с ней сталось? – спрашивает Мона.

– Усилие, потребное, чтобы перенести нас сюда, спасти нас, уничтожило ее, – говорит миссис Бенджамин. – Только что она была здесь… и вот ее нет.

– Но Мать не исчезает совсем, – поправляет Парсон. – Она не могла умереть. Смерть не коснется ее. Возраст не ранит ее. Она не могла умереть. Может быть, уснуть, выжидать, но не умереть.

– Что же с ней? – повторяет Мона.

– Мы не знаем, – говорит миссис Бенджамин. – Нам велено было ждать здесь, и слушаться старших, и никогда, никогда не вредить друг другу, и обещано, что Она вернется.

– С тех пор мы и ждем, – заключает Парсон. – Ждем возвращения Матери.

– Давно ждем, – говорит миссис Бенджамин. – Так давно. Некоторые устали ждать раньше других. Стали беспокойными.

– А что будет, если… оно вернется? – спрашивает Мона.

Парсон и миссис Бенджамин молчат. Медленно поворачиваются, смотрят друг на друга и отворачиваются снова.

– Тогда мы проникнем сюда целиком, – говорит Парсон.

– Граница между нашим и вашим миром, – объясняет миссис Бенджамин, – здесь совсем размыта. Винк не там и не здесь. Одни части больше принадлежат вашему миру – а другие нашему. В тех частях мы и прячемся. Наша истинная суть, настоящее «я» запечатано в маленьких недоступных нишах, плывущих у границ нашего мира. Нас удерживают якоря… – она касается своей головы, – вот эти, спящие у нас в черепах. Мы в безопасности, но пленники. Мы привязаны к этому месту. Заперты в этих телах, без которых не можем обойтись, как зарытые в песок яйца морской черепахи.

– Но если Мать вернется, она освободит нас, застрявших на полпути, – продолжает Парсон, – и тогда мы не будем привязаны к этому месту.

– Наш мир сольется с вашим, – говорит миссис Бенджамин. – Изменится само небо. Мы освободимся.

Понимание кружит Моне голову (и откуда, тупо раздумывает она, они знают про морских черепах?). Она еще не до конца осознала, что видела на той стороне, под красными звездами, среди поблескивающих вулканических полей, но представить, что такое проникнет сюда, будет вольнó делать, что пожелает…

– Зачем вы мне об этом рассказываете? – спрашивает она.

Они молчат.

– Хотели, чтобы я поняла? – не отстает Мона. – Вы меня отправили в лабораторию, чтобы я поняла главное и можно было рассказать мне остальное в обход правил Матери. Вы от меня чего-то хотите. Но чего? Чего вы добиваетесь? Вы не хотите свободы?

– Мы? – переспрашивает Парсон. – Нет, мы этого не хотим.

– Почему же?

Миссис Бенджамин спрашивает:

– Вы любили своих родителей, мисс Брайт?

– У меня был только отец, – говорит Мона. – Нет, он мне не очень-то нравился.

– Почему же вы ждете от нас иного?

Осознавая, что она хочет сказать, Мона таращит глаза. Почему-то из услышанного эти слова ошеломили ее больше всего.

– Так это что… гребаный подростковый бунт?

– Вам легко говорить, – упрекает Парсон. – По дороге к Кобурнской вы миновали границу. Должны были заметить барьер.

Подумав, Мона вспоминает.

– Видела столбы, которые не хотели меня пропускать…

– Да. Это она их поставила. Мы за них выйти не можем. Мы здесь заперты ее волей. Мы живем по ее и только ее правилам.

– Мы не знали жизни, – подхватывает миссис Бенджамин, – пока не попали сюда. Но взросление – это в том числе и необходимость стоять на своих ногах.

– А мы прожили сами по себе тридцать с лишком лет, – напоминает Парсон. – И кое-кто из нас повзрослел.

– В каком смысле? – не понимает Мона.

Двое медлят. На их лицах подлинная робость (Моне удивительно это видеть – неужто то, у них в головах, в самом деле что-то чувствует?), будто им приходится коснуться постыдной тайны.

– Когда мы попали сюда, переняли здешние жизни… случилось то, чего не ожидала и не задумывала Мать, – говорит Парсон. – Мы толком не знали, как поступить с живущими здесь. Мы не знали даже, куда попали. Но кое-кто принялся исследовать свое окружение. И… приспосабливаться.

– Они смотрели ваши телепередачи, – поясняет миссис Бенджамин. – Читали ваши книги. Жили в ваших домах, видели ваши картины. Они учились говорить как вы. Выглядеть как вы. Поступать как вы. И им стало казаться, что здесь они могут обрести нечто, чего никогда не имели. Найти кое-что, о чем и не мечтали. В этом маленьком тихом городке, среди маленьких тихих людей, они могли стать такими, какими никогда не бывали.

– О чем вы? – спрашивает Мона.

Лицо Парсона сводит отвращением. Он оборачивается к Моне и чуть не сбивает ее с ног презрением.