— Иди сюда, Папия! Забирай.

Подошла, взглянула, глазам не поверила. Снова взглянула. Вот оно значит, что! Что — и почему. Все почему сразу: и зачем такое с собой волочь, и отчего восемь здоровяков с этой реликвией едва справились.

Пуст оказался камень — изнутри выдолблен. Камень пуст, но внутри не пусто.

— Наше золото, — коротко улыбнулся сенатор. — Бери, сколько надо. Бери и уезжай — немедленно. Сейчас! Тебя ищут. Центурион, которого ты убила, перед смертью успел о тебе рассказать. Ты назвала ему свое имя, Папия.

Пальцы коснулись золотых монет, взвесили тяжелый металл. Вот теперь действительно все ясно. «Диспатер, Отец Подземный, Невидимый...» Ты все-таки отомстил мне, Марк Опимий Слон!

Значит, в Риме знают, что Гаруспик был не один? Знают — и молчат? Интересно, о чем еще молчат?

Жалеешь, Папия Муцила? Нет, не жалею! Если и жалею, то лишь о том, что горло ему, Слону, не перерезала.

— Я, кажется, всех здорово подвела, Прим?

Задумался на миг, потом головой покачал.

— Пока — нет. Ищут девушку из Кампании по имени Папия, говорящую по-оскски. Возможно, жену сенатора. По они думают, что сенатор этот римский. Пока думают. Поэтому я переезжаю, тебя тут многие видели.

И это ясно. Нет, не ясно. «Переезжаю»? А я?

— Вчера я объявил у претора, что развожусь, Папия. Потом, когда все успокоится, тебе пришлют документ.

Вдохнула я, выдохнула, на муженька своего поглядела. Бывшего муженька. Все-таки не мужик ты, Прим! Не быть тебе консулом, не выберут, слишком ты умный.

Таких не берут в аргонавты!

Хотела сказать — не сказала. Положила монеты золотые обратно в каменный тайник. Обойдусь!

— Прощай, мой сенатор. Спасибо, научил ты меня политике!

Пережидать дождь не стала. Оборачиваться у двери — тоже.

Антифон

Все понимаю, мой Прим. Понимаю! Только, знаешь, если бы ты какую-нибудь Слониху зарезал, не побежала бы я к претору — от мужа отрекаться. И выгонять бы под дождь не стала. Сейчас уже улеглось, выгорело, а тогда здорово я обиделась. Даже Учителю рассказала. Он лишь губами дернул: «Сколько раз петух кричал, не считала?»

Интересно, почему петух?

* * *

Марк Фабриций Приск, слуга и голос Невидимого Отца, не спешил на встречу со своим господином. Плакал, пытался в ноги упасть, умолял пощадить, отпустить, ни о чем не спрашивать...

Лил дождь, гроза не унималась, молнии рассекали черное ночное небо, словно Отец богов гневался, чуя присутствие Свого врага. Мы с Аяксом молча ждали, одноглазый держал в руке кинжал, но я знала, что кровь и смерть звать не придется. В отличие от Тита Лукреция Кара, человечишка в мокрой мятой тоге, знал, какие сны придется видеть мертвым. Он не торопился в Дахау.

Молния ударила совсем близко, уши заложило от безжалостного грохота — и человечишка заговорил. Он рассказывал долго, очень долго, но главное я поняла сразу Марк Фабриций не лгал при нашей первой встрече. Он не знал Гаруспика — с тем встречался кто-то другой. Зато Приск сумел выведать иное, главное, о чем напрочь забыли добрые римляне. Тихий убийца из Армина, проживавший в Вейском квартале, уже много лет был клиентом Марка Лициния Красса.

Поистине золото — бог Памяти. А еще Молчания. Клиент Красса! Даже Макр, заступник народный, не вспомнил.

Марк Лициний Красс не хотел быть осужденным. Святотатство не шутка, такого не простят, но Марк Лициний Красс нашел себе заступника получше, чем дюжина народных трибунов. Сам рук не пачкал, зачем? Другой ударит ножом беззащитную женщину, другой произнесет тайные слова.

Почему-то я не удивилась — особенно когда вспомнила болтовню на Форуме. «Лучшего консула вам не найти»! Интересно, Красс уже просил об этом Невидимого — или только собирается?

Диспатер дал тебе все, о чем ты просил, Марк Лициний Красс. Но пришло и время расчета. Был ли ты счастлив, увидев на острие парфянского копья голову своего сына? Когда сверкающие сталью катафрактарии рубили тебя в кровавое месиво, успел ли ты понять, как поняла я: Отец Лжи берет не только то, что мы даем, но и нас самих?

* * *

Привратник не хотел пускать, дверь — отворяться. Лил дождь, я, промокшая и замерзшая, стояла на крыльце. Ждала. Долго ждала.

Провели в атриум — как клиента или уличного попрошайку. Светильники не горели, мраморные и восковые лица предков надменно кривили белые мертвые губы. Я прижалась лбом к ледяному камню колонны, застыла. Только бы вышел, только бы вышел...

— Папия? Ты?

— Я, мой Цезарь.

На лопоухом не было даже сандалий, одна туника и та навыворот надета. Спешил — или был слишком занят. Из открытых дверей выглянул некто юный, чернявый, завернутый в знакомое покрывало, наверняка еще пахнущее моей кожей.

Ясно...

— Я пришла не за любовью, мой Цезарь. Ты — фламин Отца богов, тебе ведомо то, о чем остальные не знают — и не узнают никогда. Я не требую от тебя нарушения клятв, мой Цезарь. Ты лишь выслушаешь меня внимательно, не перебивая, а потом скажешь «да». Или «нет». Договорились?

— Папия!..

Он наконец опомнился, шагнул вперед. Блеснули в темноте знакомые черные глаза.

— Переоденься — немедленно, немедленно! На тебе же сухой нитки не осталось! Я прикажу согреть воды...

— Нет!

Наши взгляды встретились. Остановился лопоухий. Замер.

— Любовь кончилась, военный трибун Гай Юлий Цезарь. Остался долг — мой долг, который ты поможешь отдать. Слушай и отвечай, слуга Отца богов! Да или нет?

* * *

— Гладиаторов придумали этруски. Так им подсказали боги — слуги Невидимого Отца, которым нужны были кровавые жертвы. Души гладиаторов забирал с собой Тухулка, самый страшный и кровавый демон. Потом гладиаторы появились и в Риме, но там не чтили Диспатера. Римлянам запретил это Юпитер, Отец богов, с которым заключил договор царь Нума Помпилий. Слуги Диспатера получали жертвы, их хозяин — нет. Демон Тухулка занял его место, получил его силу и сам стал заключать договоры с теми, кто ему служил. И с гладиаторами тоже. Те, кто получали высший «палус», могли отдать себя Тухулке, за что он дарил им несколько лет жизни. Более того, некоторые погибшие получали от Тухулки великую милость — им возвращалась душа, только что покинувшая тело. Это называют «адоптация», усыновление, через «о». Раны заживали, человек выздоравливал — но жил теперь только по воле Тухулки. Каждый день, каждый час такой жизни оплачивался кровью — и пролитой на арене, и пролитой на алтаре. Поэтому и появились во всех гладиаторских школах храмы Тухулки. Ледники для трупов стали теперь не нужны — многие мертвые вновь выходили на арену. Но эта подаренная жизнь была недолгой. Всякое нарушение обряда, промедление с жертвой вело ко второй, окончательной смерти. Поэтому ожившим приходилось все время убивать, убивать, убивать. Но и это не всегда спасало — Тухулка забирал души своих рабов в миг, который считал для себя подходящим. Вторая, настоящая, смерть была страшнее первой. Человек еще жил, но уже начинал разлагаться заживо, словно могильное тление догоняло его. От тела отваливались куски, чернела кожа, лопались и вытекали глаза... Поэтому умерших хоронили свои же, посвященные, хоронили тайно, не позволяя прощаться даже самым близким. Тот, кто говорит, что гладиаторы не просто посвящены Смерти, что они уже умерли, правы. Это — плата подземным богам, цена успеха и величия Рима, его очистительная жертва. Вы, квириты, знаете, как исполнять законы. Облегчая свою жизнь и смерть убийствами, вы не ссоритесь с Юпитером — жертвы предназначены для слуг Диспатера, не для него самого. Но, если кто-то решится обратиться прямо к Отцу Подземному, величию Рима придет конец, ибо Юпитер такого не простит. Я правильно все сказала, Цезарь?