Проблема с «Этикой», как уже было сказано выше, заключается в том, что очень немногие прочли эту книгу от корки до корки. Даже те, кто утверждает, будто читали ее, зачастую ограничились чтением самих теорем, не поняв, что схолии и королларии играют в ней неменьшую роль — подобно тому, как комментарий к Священному Писанию в иудаизме порой по значимости сопоставим с текстом.

Но даже если они читали только текст упомянутой теоремы 50, то должны были хотя бы обратить внимание на то, что, по мнению Спинозы, чувство сострадания дурно и бесполезно само по себе, что отнюдь не означает, что попавшему в беду или нуждающемуся в помощи человеку не следует предлагать такой помощи.

Окончательно же свою позицию по поводу сострадания Спиноза проясняет в схолии к этой теореме:

«Кто обладает правильным знанием того, что все вытекает из необходимости Божественной природы и совершается по вечным законам и правилам природы, тот, конечно, не найдет ничего, что было бы достойно ненависти, осмеяния или презрения, и не будет никому сострадать; но, насколько дозволяет человеческая добродетель, будет стремиться, как говорят, поступать хорошо и получать удовольствие. К этому должно прибавить, что тот, кто легко подвергается аффекту сострадания и трогается чужим несчастьем или слезами, часто делает то, в чем после сам раскаивается, — как вследствие того, что мы, находясь под влиянием аффекта, не делаем ничего такого, что знаем наверное за хорошее, так и потому, что легко поддаемся на ложные слезы. Я говорю это главным образом о человеке, живущем по руководству разума. Ибо, кто ни разумом, ни состраданием не склоняется к поданию помощи другим, тот справедливо называется бесчеловечным, так как (по т. 27, ч. III) он кажется непохожим на человека»[267].

Мысль Спинозы предельно ясна: оказывается, сострадание является «дурным и бесполезным» исключительно для человека, который сознает, что «все вытекает из необходимости Божественной природы и совершается по вечным законам и правилам природы», то есть «мудреца». Последний, зная, что все в мире свершается по необходимости и случившееся с его ближним было неизбежным, не должен дать себе поддаться аффекту сострадания, то есть дать эмоциям замутить свой разум и в этом состоянии совершить какие-то опрометчивые, не только ничего не исправляющие, но и усугубляющие ситуацию шаги. Но это никак не отменяет того, что он должен прийти на помощь этому человеку и получить «удовольствие», если угодно, душевное удовлетворение от оказания такой помощи.

В то же время, если речь идет не о «мудреце», а об обывателе, живущем своими чувствами и инстинктами, то для него сострадание и оказание помощи именно под влиянием данного аффекта является как раз необходимым и естественным движением души — в противном случае он «справедливо называется бесчеловечным».

То же самое можно сказать и по поводу теоремы 54 (часть IV): «Раскаяние не составляет добродетели, иными словами, оно не возникает из разума; но тот, кто раскаивается в каком-либо поступке, вдвойне жалок или бессилен»[268].

И эту теорему нельзя представить в отрыве от сопровождающей ее схолии:

«Так как люди редко живут по руководству разума, то эти два аффекта, именно приниженность и раскаяние, и кроме них надежда и страх приносят более пользы, чем вреда; а потому если уже приходится грешить, то лучше грешить в эту сторону. В самом деле, если бы люди, бессильные духом, все одинаково были объяты самомнением, то они не знали бы никакого стыда и не боялись бы ничего, что могло бы, подобно узам, объединить и связать их друг с другом. Чернь (толпа — vulgus) страшна, если сама не боится. Поэтому неудивительно, что пророки, которые заботились не о частной пользе, а об общей, так настойчиво проповедовали приниженность, раскаяние и благоговение. И действительно, люди, подверженные этим аффектам, гораздо легче, чем другие, могут прийти к тому, чтобы жить, наконец, по руководству разума, т. е. сделаться свободными и наслаждаться жизнью блаженных»[269].

Как видим, Спиноза опять четко разделяет «мудреца» и «человека толпы», оставляя раскаяние в уже совершенном необратимом поступке последнему — для него оно играет сдерживающую роль от следующего аналогичного поступка, пока он не научится обуздывать подобные желания с помощью разума. «Мудрец» же попросту не позволит себе совершить некий поступок, за который он должен раскаиваться. Но если все же такой поступок совершен, то он понимает всю бесполезность переживаний по данному поводу — нужно просто избежать его повторения в будущем, вот и всё.

Таким образом, Спинозу вполне можно обвинить в «интеллектуальном расизме», в делении человечества на аристократов духа, «мудрецов» и «чернь», толпу — и это обвинение будет куда более обоснованно, чем обвинение в бесчувственности. Причем корни этого «расизма» следует опять-таки искать в его образовании и воспитании: Талмуд, как известно, однозначно противопоставляет «ха-хамим» (мудрецов, знатоков Писания) «ам ха-арец», что буквально означает «народ земли», «земледелец», «мужик», но обычно используется в значении «неуч» и «невежа».

Как уже отмечалась на страницах этой книги, сам Талмуд Спиноза, видимо, знал крайне плохо, но вот этого противопоставления не знать не мог, тем более что понятие «ам ха-арец» во все времена широко использовалось у евреев как презрительное обозначение неотесанного мужлана, превратившись в итоге в русское «амхарец».

* * *

В «Этике», в отличие от других своих сочинений, Спиноза предельно ясно заявляет о своей позиции в вопросе о бессмертии души (теорема 23, часть V): «Человеческая душа не может совершенно уничтожаться вместе с телом, но от нее остается нечто вечное»[270].

И схолия к этой теореме вроде бы тоже вполне прозрачна:

«Эта идея, выражающая сущность тела под формой вечности, составляет, как мы сказали, некоторый модус мышления, относящийся к сущности души и необходимым образом вечный. Однако невозможно, чтобы мы помнили о своем существовании прежде тела, так как в теле не существует никаких следов его и так как вечность не может ни определяться временем, ни иметь ко времени какое-либо отношение.

Но тем не менее мы чувствуем и внутренне сознаем, что мы вечны. Ибо душа те вещи, которые она представляет, сознавая их разумом, чувствует не менее тех, которые она помнит. Ведь очами для души, которыми она видит и наблюдает вещи, служат самые доказательства. Поэтому хотя мы и не помним о своем существовании прежде тела, однако мы чувствуем, что душа наша, поскольку она заключает в себе сущность тела под формой вечности, вечна и что существование ее не может быть определено временем или выражено во временном продолжении. Следовательно, сказать про нашу душу, что она существует во временном продолжении, и определить ее существование известным сроком можно лишь постольку, поскольку она заключает в себе действительное (актуальное) существование тела; и лишь постольку она имеет способность определять существование вещей временем и представлять их во временном продолжении»[271].