– Прошу вас, примите это золото. Хоть я вовсе не обладаю достоинствами, а лишь недостатками, но прошу вас не отвергать мой подарок. Это лишь знак моей безмерной благодарности вам. Вашей неоценимой помощи и поддержки. Даже если вы, как и прежде не захотите брать меня в ученики, я больше ни разу не попрошу. Я больше ничего не хочу просить за себя. А лишь за других. За всю свою жизнь я наделала столько плохого, стольких людей заставила страдать. Многих по неведению, многих намеренно. Но были и те, что страдают из-за моих благих побуждений. И мученья одного из них вы уже прекратили. Я так благодарна за это. Но прошу, в последний раз, исполните мою просьбу. Помогите несчастной, что неповинна в моих ошибках. Помогите ей, и я больше ничего не попрошу.

Лама сидел каменным изваянием, а Ринпоче, наоборот, улыбался без меры, будто, если бы было можно, то вскочил её обнимать.

– Ринчен, принеси какую-нибудь корзину.

И тот ринулся к выходу, через пару мгновений держа перед носом гуру пустую плетеную корзинку из-под овощей.

– Сложи-ка сюда это золото.

Все смотрели как Ринчен с трудом поднимая увесистые блоки ожерелий, перекладывает их в запыленную корзину. Харша стояла низко склонившись. Когда же тот закончил, пододвинув корзину ближе к учителю, тот поклонившись дотронулся до нее лбом, принимая подарок и тут же повернулся, выдвинув ногу, небрежно пнул корзинку в угол за троном.

– Хорошо. – Произнес он наконец. – Я постараюсь исполнить твою просьбу. А также с этого дня принимаю тебя в ученики.

В комнате Марианны ничего не изменилось с тех пор, как троица покинула дом. Та большей частью спала, не имея сил даже подняться, несколько раз выходила по нужде в сопровождении хозяйки, ее дочки, а также монаха непрерывно читающего заклинания. Ее не кормили, потому что Ринпоче запретил. Давали только воду. Да она и не настаивала. Была рада своему уединению. Сны приходили тяжелые, мутные. Не запоминались.

Но на следующий же день, к вечеру, те трое вернулись, приведя с собой целую делегацию. И хоть повод был довольно сомнительный, но хозяин сильно радовался появлению ламы Чова лично. Соседи потолпились возле порога, но их не пускали, приглашая зайти в гости на следующий день.

Харша села на постель больной. Какая-то другая, не как всегда. Лицо не такое острое. Марианна приглядывалась, но так и не смогла определить точной разницы. С украшениями нагов, принцесса будто сняла с себя бремя их мира. Животную ожесточенность и божественное высокомерие. Царство нагов лежало на стыке этих двух миров. На половину животные, на половину боги. Поэтому их долгая, полная наслаждений и золота жизнь, омрачалась грубыми инстинктами, безжалостной конкуренцией. Конечно, и среди них попадались мудрецы, но не в мире богини Алатруэ.

– Как ты? – Спросила принцесса.

– Немного лучше. Кто там пришел с тобой?

– Я привела к тебе необычайного человека. – Торжественно объявила она. – Ты не поверишь, но это он помог починить серьги. Я не знаю как… но это точно он.

– Ничего себе! – Марианна поднялась на кровати. – Я хотела бы лично поблагодарить его. Селдрион так мучился, будучи не в своем теле.

– У тебя еще будет время на это. Я привела его сюда, чтобы он помог тебе извлечь амриту.

– Что, правда? – Марианна погрустнела. – Ты думаешь, он правда сможет?

– Что с тобой? Ты расстроилась? Я думала – ты решительно хочешь избавиться от нее.

– Да, я, конечно, хочу. Просто… – И девушка замолчала понуро.

– Что – просто? – Тихо спросила Харша доверительно положив свою ладонь на ее плечо.

«Просто без амриты я буду ему не нужна» так хотелось сказать, но Марианна молчала. Опять молчала, пока не поняла, что лишь ее замкнутость при появлении проблемных вопросов, именно в том, что больше всего волновало, щемило сердце, не давало покоя, возможно, и была источником всех проблем. Из-за гигантской разницы в возрасте, соотношении опыта и силы, ей так и не удалось по-настоящему довериться Селдриону, быть открытой и честной с ним. Обсуждать то, что было важно. Делиться. Вот именно – делиться. И от осознания ошибки, понимания того, что его уже не вернуть никогда, она снова печально надрывно вздохнула. Это самое жесткое слово – никогда. Никогда79.

А он ведь так хотел. Столько попыток делал навстречу. И, может быть, все и получилось, и удалось бы пробиться к её сердцу, если бы не убежала. Испугалась проблем, которых как ей казалось уже никогда не решить. С другой стороны, она больше не желала делать его убийцей. То, что люди погибли именно по ЕЁ вине, как она была страстно убеждена, просто не оставляло ей права находиться рядом с ним. Она не могла больше никого подставлять. Ни его, ни себя, ни других. Уж лучше тогда сгинуть рядом с Аймшигом. Но и эта мысль лишь в отдалении казалась хоть в чем-то хорошей. Если же дольше подумать, то хуже. Она была как раз той атомной бомбой, которую не стоило открывать человечеству. Конец с Аймшигом был предрешен. И пусть можно самой погибнуть, но разве подставить под удар бесчисленные поколения людей – это лучше? Волей-неволей, если им удастся все же вынуть амриту, на Харшу падет участь стать долгосрочным хранителем, и прятаться оставшееся время до открытия портала, а потом вернуть отцу, как обещала. Так вот почему в царстве нагов так долго, веками хранили эту единственную каплю. Боялись произвести на свет тирана. Как это уже неоднократно случалось. Хираньякашипу, Бали, Равана80, неужто потом должен был следовать Аймшиг?

Так что же ты молчишь, Марианна Рой? Если бы поделилась своей болью с любимым, то может стало бы легче, и не надо бы было убегать. Если бы поделилась своей болью с другом, то может не связалась бы с вампиром. А если сейчас, тот самый последний момент, когда еще можно хоть что-то исправить, продолжая молчать можно действительно привести себя к концу света. И тогда ее прорвало.

Она изливала весь поток мыслей, открылась без страха быть уязвленной в самое чувствительное место, той самой принцессе, нагини, что, умирая, так же открывала и ей свое сердце. О всех своих страхах и чувствах, о своей безумной любви к Селдриону, которая будто бы жила еще до ее появления в замке и только там пробудилась. И то, как все попытки сдержать ту любовь, обуздать, охладить, сделать из нее нечто несуществующее, с треском проваливались и причиняли вред лишь ей самой. И каждая из тщетных попыток, будто только больше усугубляла, усиливала привязанность. И ей казалось в тот самый момент, что будь она на его месте, то поступила бы точно так же. Пошла бы за ним хоть на край света. Так хотелось уйти с ним сейчас. Куда угодно уйти, лишь бы быть с ним. И снова клином врезалось, безжалостно рассекая ее мир то самое жестокое, самое-пресамое жесточайшее слово – НИКОГДА.