и мои бедные дети не лишились пропитания и избежали смерти». У него не имелось возможности служить королю и стране, тем более он, воспитывавшийся как джентльмен, был «не слишком приспособлен для работы». Шериф округа Миддлсекс и надзиратель тюрьмы в Кембридже из собственного кармана платили за лошадей и кучеров, за дрова для тюрьмы, за охрану повозок и за констеблей, которые поднимали тревогу и преследовали подозреваемых. Они посвящали уйму времени заключенным, покупали им еду. Им не возмещали этих расходов. Джон Хиггинсон – младший, пасторский сын, служивший клерком в суде, оказался в долгах исключительно из-за расходов на свое появление на публике.

Гораздо сложнее сочувствовать двадцатипятилетнему племяннику судьи Корвина, шерифу округа Эссекс. Джордж Корвин не жалел себя, громя дома обвиняемых [52]. Он имел право опустошать их после приговоров, но не всегда имел терпение ждать так долго. Когда Маргарет Джейкобс просила прощения у преподобного Берроуза, она уже знала, что Корвин разграбил поместье ее деда, стоявшее на берегу реки. Он со своими людьми раздел поместье догола, конфисковал скот, сено, бочки яблок и бушели кукурузы, лошадь, пять свиней, кровати и одеяла, два медных чайника, оловянную посуду, кур и стулья. Они даже сняли золотое обручальное кольцо с пальца матери Маргарет. Она смогла его вернуть, но теперь вынуждена была покупать провизию у Корвина. Инглиши благополучно бежали, но их особняк с фронтонами остался. Корвин без зазрения совести его обчистил, а потом оставил настежь открытым – пусть другие мародеры позабавятся. Исчезла мебель, домашняя утварь и семейные портреты – добыча стоимостью порядка полутора тысяч фунтов. Осталась только кровать служанки. (Тут Корвин, конечно, переусердствовал: Инглиши бежали до суда и поэтому так и не были приговорены.) После казни шестидесятиоднолетней женщины в сентябре заместитель Корвина приехал в ее дом в центре Андовера. Он захватил скот, зерно и сено, посоветовав ее сыновьям поговорить с шерифом Херриком во избежание продажи остатков их имущества. Херрик – тот самый врожденный джентльмен – любезно предложил им «возможность выкупить» собственность за десять фунтов. Но в итоге согласился на шесть, если взятка будет уплачена в течение месяца.

Конфискация имущества влекла за собой еще одно осложнение. Что делать с осиротевшими детьми? Многие оказались предоставлены сами себе, а дети Проктеров – еще и без крошки еды и горшка, где ее приготовить. Вскоре после ареста Берроуза его третья жена «прибрала к рукам все, что могла», в том числе библиотеку мужа [53]. Потом продала все вещи семьи и стала жить ростовщичеством. Она уехала с дочкой на юг, бросив семерых приемных детей, старшему из которых было шестнадцать. «Мы, горстка маленьких детей, брошены одни, без всякой помощи», – писали они в прошении к властям. У них даже не осталось ничего в память об отце. В конце сентября члены андоверского совета обратились за помощью в суд Ипсвича. И прорицатель Уордуэлл, и его жена сидели в тюрьме[122]. Что делать с их семерыми детьми? Они в «плачевном состоянии», и город ничем не может им помочь [54]. Суд постановил, что они должны быть отданы в «добрые честные семьи». Самому младшему только исполнилось пять. Самого старшего взял к себе дядя, Джон Боллард, чей брат обвинил Уордуэлла и сопроводил его до тюрьмы.

Хэторн, Корвин и Гедни посвятили колдовским делам больше времени, чем кто-либо. Они проводили слушания каждую неделю и заседали в суде весь сентябрь. Пэррис по многу раз в неделю совершал восьмикилометровые броски в город, в итоге потратив на колдовство пятьдесят дней с марта до начала сентября [55]. Он совершенно забросил домашние обязанности: теперь семейная молитва легла на плечи перегруженной работой Элизабет Пэррис. Поздно вечером отец семейства возвращался в лишившийся порядка и уюта дом, до сих пор оглашаемый воплями Абигейл. Он месяцами не писал в своей тетради с проповедями (и не жаловался на отсутствие зарплаты, хотя ему все еще не платили). Он сопровождал племянницу в суд, где она свидетельствовала против десяти подозреваемых. Он чувствовал, что это его долг – помогать в возложенной на них всех миссии. И никто не трудился над исполнением этой миссии так неустанно, как главный судья Стаутон. Стремясь раз и навсегда очистить землю от ведьм, он назначил начало третьего заседания суда для заслушания и решения на полдень вторника, 6 сентября.

Суд на той неделе предъявил обвинение девятнадцати ведьмам – это было больше, чем когда-либо до сих пор. Причем улики стали более слабыми, а процесс ускорился: Стаутону приходилось сдерживать назревающий кризис. К тому же он столкнулся с некоторыми сложностями. Мэри Эсти, против которой свидетельствовала собственная племянница, поставила суд в тупик – а ведь суд уже однажды обнаружил, как нелегко связать эту мягкую женщину пятидесяти восьми лет с обвинениями в колдовстве. В сентябре даже надзиратели ипсвичской тюрьмы стали защищать мать семерых, образцовую арестантку, неизменно вежливую и спокойную. Примерно в тех же словах за нее вступились и бостонские тюремщики. Эсти подала петицию в суд. Ее забрали с огромной топсфилдской фермы в апреле, арестовали, освободили и снова арестовали. Ее старшую сестру (Ребекку Нёрс) повесили в июле. У них с сестрой Сарой Клойс всего три просьбы [56]. Суд не дал им ни адвоката, ни привилегии принимать присягу. Могут ли судьи сами представлять их интересы? Далее: могут ли они пригласить своих свидетелей? Топсфилдский пастор готов поклясться в их невиновности. Вторя Роберту Пайку, они спрашивали, нельзя ли судить их на основе каких-нибудь еще улик, помимо – тут примечателен выбор слов – «показаний ведьм или тех, кто, как считается, заколдован ведьмами». Женщины требовали «честного и равноправного слушания того, что говорится за нас, а не только того, что говорится против нас». Каждой своей просьбой они неуловимо осуждали суд; английское законодательство гарантировало им все вышеупомянутые права. Стаутон приговорил обеих сестер к повешению.

У него появилась еще одна головная боль, на этот раз – когда большое жюри слушало дело Джайлса Кори. Минимум семь салемских девочек подтверждали его сверхъестественные способности. («Я истинно всем сердцем верю, что Джайлс Кори – ужасный колдун», – клялась Мерси Льюис. «Я истинно верю, что Джайлс Кори – ужасный колдун», – клялась Энн Патнэм – младшая. «Я истинно считаю, что он колдун», – клялась Элизабет Хаббард [57].) Он в виде призрака появлялся у них в кроватях, в молельне (где, кстати, занимал одно из престижных мест – удивительно, насколько часто ведьмы и колдуны почитали своим присутствием проповеди), на казни Бишоп. 9 сентября, выйдя вперед и встав напротив большого жюри, Кори поднял руку. Зачитали обвинение,