Что, если он выбрал ложный путь? Предположим, Гамаш говорил правду. Отпечатки были его, хотя он и не прикасался к револьверу.

Как такое возможно?

Шур, шур, шур…

Жан Ги почти догадался, он чувствовал, что ответ впереди, в темноте.

Шур, шур…

Он сбросил скорость и заехал на заправку. И там сидел в машине с работающим двигателем, под мокрым снегом, липнущим к крыше, и запотевшим окнам.

Если месье Гамаш не прикасался к револьверу, но отпечатки принадлежали ему, значит кто-то перенес их туда. Кто-то, обладавший таким опытом и навыками, что даже криминалисты не разглядели подделки.

В академии хватало преподавателей, досконально знавших свое дело, и кадетов-выпускников, и приглашенных экспертов, однако подобное было по силам очень немногим.

Для этого требовалось не только умение, но и особый талант в криминалистике и манипуляциях. Данный план не просто воплотили в жизнь. Его наверняка готовили несколько месяцев.

Терпение, время и хладнокровие. Здесь работал выдающийся тактик. И в академии был один такой. Его пригласил лично Гамаш.

Гуго Шарпантье.

Шур, шур, шур…

Арман обнял Рейн-Мари, которая не выпускала из рук коробку из-под обуви, даже когда смотрела кино.

Когда Мэри Поппинс, к удивлению детей Бэнкс, въехала вверх по перилам, Арман наклонился к жене и прошептал:

– Я сделаю это.

– Я должна.

– Нет, я.

Рейн-Мари ослабила хватку и отпустила старую коробку.

Арман взял ее, протиснулся между кадетами, которые устроились на полу и не отрывали глаз от экрана. Он прошел в кухню, налил себе еще кофе и сел за стол.

В другом конце кухни Оливье, взгромоздив ноги на второе кресло, смотрел кино.

Глубоко вздохнув, Арман заглянул в коробку, наполненную телеграммами, и вспомнил все те случаи, когда ему приходилось лично доставлять скорбную новость.

Видеть, как открывается дверь, а за ней ожидающие, потом взволнованные, потом испуганные лица родителей, супругов, сестер, братьев или детей.

И говорить им, что произошло.

Он помнил все эти случаи. Он закрывал глаза и видел эти лица, умоляющие глаза. Умоляющие сказать, что это неправда. Он чувствовал, как их пальцы сжимают его руку, видел, как они падают. Матери, отцы, мужья и жены – падают на пол. А он подхватывает их и осторожно опускает.

И остается с ними, пока они не находят в себе силы подняться. Странное воскрешение. Навсегда изменившийся мир.

Под песню Мэри Поппинс про ложечку сахара и лекарства Гамаш открыл коробку и принялся читать телеграммы. В поисках одного имени. Тюркотт.

Он думал, что быстро просмотрит телеграммы, проверяя только имена. Но не смог. Он поймал себя на том, что читает их все подряд. В телеграммах обнаруживалось обескураживающее сходство. Офицеры, видимо, были подавлены количеством телеграмм, которые им приходилось отправлять. Вскоре их начали писать скорописью, каракулями, которые хорошо читались сто лет спустя, когда названия тех мест стали всем знакомы, но во время отправки никому ни о чем не говорили. Их ребенок ушел. Навсегда. В какой-то непроизносимой иностранной местности.

Хуже всего было число пропавших без вести, считавшихся мертвыми. Потерянных и так никогда и не найденных.

Их оказалось много. Очень много.

Но ни один из них не носил фамилию Тюркотт.

Может быть, он выжил?

Чутье подсказывало Гамашу, что молодой солдат с картой, изображенный на витраже, не вернулся домой.

Закрыв коробку, он некоторое время сидел, глядя на крышку. Потом посмотрел на Оливье и на безмолвный телевизор.

Из гостиной доносились голоса: трубочист Берт предупреждал детей Бэнкс, что дядя Альберт страдает серьезной заразной болезнью.

Дядя Альберт хихикал, а затем, не в силах больше сдерживаться, захохотал во всю мочь.

«Я люблю посмеяться», – запел дядя Альберт и пел долго, громким и чистым голосом.

А на экране у Оливье грязный, изможденный Роберт Де Ниро вращал барабан револьвера, потом поднес ствол к виску. Глаза у него были сумасшедшие, рот раскрыт, вероятно в крике, но Арман слышал только смех дяди Альберта, доносящийся из соседней комнаты.

Де Ниро нажал на спусковой крючок.

Арман откинулся назад на стуле, тяжело дыша, с широко открытыми глазами.

Уставившись на оружие в руке Де Ниро.

Револьвер. Револьвер.

Опираясь на стул, Арман медленно встал. Оторвал взгляд от маленького экрана и посмотрел в гостиную. На Жака, Хуэйфэнь и Натаниэля. На Амелию. Смеющуюся вместе с дядей Альбертом.

Он все понял.

Когда фильмы закончились, гости ушли. Желина выпил последнюю порцию виски у камина и отправился спать, а Рейн-Мари и Гамаш остались наводить порядок.

– Было так плохо? – спросила Рейн-Мари.

Она думала, что его бледность вызвана тем, что́ он видел в обувной коробке, все еще стоявшей на кухонном столе. Она ошибалась.

– Загубленные молодые жизни, – сказал Гамаш. – «Не дай вам бог попасть в тот ад, где молодость и смех громят».

– Арман? – Рейн-Мари встревожилась, потому что еще никогда не видела его таким расстроенным.

– Désolé. Я размышлял о том, что их заставляли делать.

Она думала, что он говорит о тех парнях в коробке. Она ошибалась.

– Ты нашел молодого Тюркотта? – спросила она.

Гамаш глубоко вздохнул и вернулся мыслями в кухню.

– Non. Эти телеграммы, вероятно, потеряны. Удивительно еще, что столько сохранилось. – Он взглянул на жену и выдавил улыбку. – Тебе понравился фильм?

– Я смотрела его, наверное, в сотый раз, но все равно продолжаю любить.

Рейн-Мари тихо запела «Давай полетаем на воздушном змее», не переставая передавать ему вымытые теплые тарелки.

– Идешь? – спросила она, когда в кухне воцарился порядок.

– Нет, я, пожалуй, останусь еще ненадолго.

Она поцеловала мужа:

– Все в порядке?

Он молча кивнул.

– Не задерживайся допоздна.

Рейн-Мари поднялась в спальню, а Гамаш сел у камина в гостиной, Анри подошел и положил голову ему на колени.

Дом тихонько заскрипел, потом успокоился, только снежная крупа молотила в стекла. Гамашу нужно было посидеть несколько минут в тишине. Подумать.

Наконец он поднялся и прошел по комнате, выключая свет. Он подошел к входной двери, собираясь ее запереть, но тут ручка начала поворачиваться. Шел первый час ночи. Все разошлись по домам. Все остальные лежали в кроватях.