Сергей Полторак

Странный Брэворош

Памяти Даниила Александровича Гранина,

которого любил и люблю.

Автор

Глава 1.

Мартоноша

1.

Глебушка проснулся оттого, что солнце пекло в глаза. При- щуриваясь, он поискал взглядом очки, не нашёл и вспомнил, что положил их на сиденье своей новёхонькой инвалидной коляски. Он пошарил рукой по вкусно пахнувшему дерматину и нащупал краешек дужки. Еще не до конца проснувшись, потянул дужку на себя, но очки соскользнули с сиденья и шлёпнулись на глиняный пол веранды, рядом с Глебушкиной кушеткой. Стало страшно.

– 

Мамка!

– 

Не

мамкай,

–

послышался

со

двора

усталый

мамин

голос.

– 

Папка!

– 

Не

папкай,

–

вяло

проскрипел

из

хаты

голос

отца.

– 

Гаврик!

– 

Не гавкай! – сонно пробурчал старший брат Гаврила, спавший

возле хаты

под вишней

на

раскладушке.

Мир перевернулся. Этот огромный и радостный весенний мир, наполненный воркованием диких голубей, мгновенно стал страш- ным и непонятным. Пятилетнему Глебу он показался Америкой! Той самой проклятой Америкой, про которую толковали вчера, подвыпив, папка и голова сельсовета Мыкола Григорич, сидя здесь же, на веранде, за столом, когда распивали магарыч.

Мыкола Григорич достал в райцентре для Глебушки настоящую инвалидную коляску! Старая, самодельная, сотворенная папкой из немецкого трофейного велосипеда, была с почетом отправлена на горище, под соломенную крышу. За колеса новой коляски муж- чины пили с осознанием важности проводимого ритуала. Папка с достоинством благодарил голову Мыколу Григорича; Мыкола Григорич таким же чином благодарил Глебушкиного отца за то, что он благодарил его. Магарыч – вершина человеческой нравствен- ности. Основополагающая конструкция человеческих отношений. По крайней мере, в украинском селе.

– 

Если бы Сталин не дал приказ остановиться нам в сорок пя-

том, – рубил рукою воздух папка, – мы бы до Америки дошли! Вот

не сойти

мне

с

этого

места, если

брешу!

– 

Сталин

был

голова,

–

кивал

голова

сельсовета.

– 

И

Жуков

был

голова!

–

кипятился

папка.

– 

Жуков?!

–

мутными

глазами

смотрел

на

папку

Мыкола

Григорич.

– 

И Жуков был голова, – после паузы кивал он и тянулся к

мочёному

яблочку.

Глеб вспомнил вчерашний вечер. Все от нее, от этой чертовой Америки: и напряженность в отношениях Советского Союза с Ки- таем, и падёж поросят в колхозе, потому что империалисты творят, что хотят! И вот эти очки, будь они неладны!

Глебушка заревел еще громче. В отчаянии он откинул байковое одеяло со слониками, руками подтянулся к инвалидной коляске и рывком, не пойми как, ринулся в нее, чтобы вырваться наружу из этого замкнутого пространства. Коляска качнулась и, раздавив ко- лесом очки, покатилась к двери. Колеса врезались в дверь веранды, она распахнулась и коляска с рыдающим Глебушкой, соскользнув со ступенек, перевернулась.

Мальчик ударился лбом о край стоявшей на земле немецкой каски, приспособленной под поилку для кур. Куры с шумом бро- сились в разные стороны. Каска рассекла Глебушке лоб, и по его лицу тонкой струйкой потекла кровь. Утро началось нелепо, как и вся Глебушкина жизнь…

Он лежал на боку и громко орал. Орал не от боли – он ее не чувствовал. Ему было обидно, что он никому не нужен. Ни мамке с папкой, ни Гаврику, ни дворовому псу Пирату, который невозмутимо лежал возле будки и грелся на благодатном солнышке.

Даже коза, названная папкой в честь малохольной соседки Люсь- кой, пользуясь моментом, деловито объедала цветы собачьей розы.

– 

Чтоб ты сдохла, бисова твоя душа! – дернула повод мамка.

Коза возмущенно покрутила рогатой башкой и удивленно посмо-

трела

на

мамку:

– 

Лучше

бы

за

детиной

следила,

–

читалось

в

ее

невозмутимых

глазах.

Гаврик сидел на раскладушке, не желая со сна открывать глаза:

– 

Чего орешь с утра пораньше?! Спать не даешь, – проворчал,

не глядя

в

сторону

брата, Гаврила.

– 

Он всю ночь, как ты, по девкам не шлялся, – пояснил папка,

выходя

из

веранды

и

держа

в

руке

Глебушкины

очки

с

раздавлен-

ными

стеклами.

– 

Вот

где

мне

теперь

стекла

достать?!

В

райцентре

их

нема.

В область прикажете ехать? Чтоб вы все передохли! Не люди, а

милиционеры

какие-то!

Папка, решив, что воспитание детей на сегодняшний день на этом закончено, со вздохом положил разбитые очки в карман старого пиджака и с достоинством направился к калитке.

– 

Вася, в кухне вареники на столе, – робко крикнула ему вдо-

гонку

мамка.

В ответ папка только вздохнул и, не оглядываясь, чинно вышел со двора. В его руке, как всегда, был потертый холщевый портфельчик – символ принадлежности к числу избранных. Сельский счетовод – это вам не хухры-мухры, – говаривал он. – На это учиться надо.

Глебушка от обиды за то, что на него никто не обращал внимания, плакать перестал. Он сел на землю возле каски, зачерпнул из нее остатки воды и размазал по лбу, чтобы смыть кровь. Лоб защипало, и Глебушка насупился.

– 

Да погоди ты, задохлик, – бросила Люськин повод мамка и по-

дошла к сыну. Она каким-то неуловимым движением руки сорвала

подорожник, послюнявила его и приложила ко лбу сына. Потом

сняла с тына кусок застиранной марли, оторвала от него полоску и

ловко перевязала

Глебушке голову.

– 

На

Щорса

из

песни

похож,

–

сообщил

Гаврик.

– 

Не на Щорса, а на полковника из кино. Я, может, когда вы-

расту,

полковником

буду!

– 

А

чего

не

генералом?

–

удивился

Гаврик.

– 

Полковник – главнее. Он полком командует. А генерал только

горилку пьет и сало жрёт, – вспомнил чьи-то взрослые разговоры

Глебушка.

– 

Значит, наш батька генерал, – осклабился Гаврик и тут же

схлопотал от

матери подзатыльник.

Эстетка Люська, доев собачью розу, принялась за желтые цветки ноготков.

– 

Чтоб тебя разорвало, – формально отреагировала на ее об-

жорство мамка, и Глебушка успокоился: утро входило в обычное

житейское

русло.

Вскоре мамка, спровадив Люську на выгон, ушла на работу. Она работала няней в колхозных яслях. Глебушка остался под присмотром Гаврика, которому, в принципе, было наплевать на младшего брата. Гаврила усадил Глеба в инвалидную коляску и дал ему огромный шмат белого домашнего хлеба, политого пахучей олией – подсолнечным маслом, пахнувшим солнцем и мамкиными руками. Хлеб он посолил крупной солью. Соль прилипала к про- питанному маслом хлебу, и ее кристаллы переливались синим и белым цветами. Кушать хлеб было жалко: хотелось смотреть на эту игру света