выпускной класс гимназии, девица из достойного семейства и, кажется, вполне хорошенькая, отправилась в самостоятельное путешествие. Несется невесть куда, одна, по заколдованной маем земле. Завораживающей, сказочной. За окном белым дымом плывет кипень цветущих садов, мелькают зеркала прудов, отражающих то склоненную иву, то заросли сирени. А перелески в птичьем щебете, а вечерние туманы над лугами, а бревенчатые мостки над речушками и тихие огоньки, загорающиеся в избах! А облачка и гаснущий за ними закат — томительно-нежный, с соловьиной ворожбой в зарослях оснеженной тяжелыми гроздьями акации! — все в заговоре! Все говорит: «Твоя, твоя, Тася, весна!»

На пригородной платформе промелькнула девушка с гимназической косой и тонюсенькой талией, охваченной малоросским вышитым кушаком. Лица, погруженного в букет сирени, не рассмотреть, а рядом стоял, держа ее руку, высокий господин в белом офицерском мундире. Верхняя губа с темными усиками вздрагивала, и показалось даже, что офицер вот-вот заплачет. Мгновенная картинка пронеслась и растаяла, но Таня уже не могла не думать о своем, тайном: эта весна ее, а раз так, то где-то рядом — в соседнем купе, а может, в Киеве существует, ничего не ведая, некий человек, которого этот май свяжет с ней навсегда. Навсегда… Высокий, с мягкими волнистыми каштановыми волосами, падающими на лоб, когда он смущается. Серьезный, но с тайным огнем в карих глазах, как у жениха Ирэн Зельдинской — главной красавицы гимназии. Это непременно. И необязательно, чтобы очень богат. Это чепуха. Но совершенно необходимо, чтобы человек солидный и светский…

— Танюша! Танечка! — По платформе быстро семенил у самого Тасиного окна дядя Витя — муж тети Сони, сдобный кругляк на коротеньких ножках. В полковничьем мундире он выглядел куда внушительней, штатская же одежда казалась на нем карнавальным костюмом. Сняв соломенную шляпу, Виктор Сергеевич промокал вспотевший лоб носовым платком.

Состав дрогнул и остановился. Тася выпрыгнула на платформу, повисла на влажной, толстой шее. Дядя Витя отпрянул, смущенно поводя плечами:

— Да ж мокрый весь! Жарень у нас тут африканская! Спасибо, Софочка велела толстовку надеть, а то бы испекся в мундире, право слово, спарился.

— Ой, как я рада, дядя Витечка! Вы не представляете! — Таня прижалась щекой к влажным усам. — А тетя Соня где?

— Ждет тебя дома. — Подхватив чемодан и саквояж, Виктор Сергеевич двинулся вперед по расплавленному солнцем перрону, рассекая толпу. — Быстро в пролетку — к столу, а там уже все тебе про наше житье-бытье доложим. Да ты не зевай, красавица, сумочку покрепче держи. Тут у нас народ ушлый.

«…И никакого дождя…» Тася закрыла зонтик и с наслаждением откинулась на разогретое солнцем сиденье пролетки.

2

— Милая! Милая моя! Да ты просто прелесть! И знаешь, выросла, не спорь, пожалуйста, выросла! Я росла до двадцати четырех лет! — Софья Николаевна Лаппа-Давидович — крупная, плотная брюнетка с постриженными до мочек ушей и расчесанными на прямой пробор волнистыми волосами — потягивала сигарету в тонком янтарном мундштуке. В молодости она мечтала стать актрисой, прекрасно музицировала и никогда не забывала о загубленной по воле деспотичного отца театральной карьере. Это придавало ее манерам налет некой усталой томности, как у человека, имеющего в прошлом печальную тайну.

После обеда в прохладной гостиной, уставленной букетами жасмина и чернильно-фиолетовых ирисов, Виктор Сергеевич отбыл по делам, и тетя Соня велела подать десерт «на воздух». Высокие каштаны затеняли полукруглый балкон, в ящиках кустилась огненная герань, рядом с плетеными ивовыми креслами пристроился изящный столик, на котором поблескивали два высоких бокала с квасом.

Позолоченный ободок вазочки с печеньем играл расплавленным солнцем. Жара спала, и сверх меры, словно пророча праздник, расчирикались воробьи. У Таси от пережитого волнения и легкого вина, выпитого за обедом, кружилась голова. Почему-то хотелось петь, хотя певуньей она никогда не считалась.

В большой квартире во втором этаже нарядного дома царил прохладный полумрак. Сквозняк колыхал темно-зеленые плюшевые портьеры в высоких дверях, на блестящем паркете лежали косые полосы света. Все это — и таинственный полумрак комнат, и сладко нежащий запах жасмина, и осознание собственной женской привлекательности — томило Таню смутным обещанием.

— Ты извини, что я попросту — изнемогаю от жары. Ну и май выдался! — сорокапятилетняя дама с элегантной небрежностью запахнула нарядный шелковый капот. Вышитые гладью лотосы извивались по голубому полю на длинных стеблях. — Не стану вдаваться в подробности. Короче, вот из-за этих наследственных дел я и не смогла выбраться к вам в Саратов. Зато заполучила тебя. И потом, откровенно говоря, время на отдых у меня категорически нет. Кручусь как юла! Но ведь какое прекрасное начинание, оно того стоит! — Она потянулась к пепельнице. — Послушай, дорогая, это чрезвычайно интересно. Если честно, очень рассчитываю привлечь тебя к работе. — Глаза в темных веках скользнули по сени каштана, губы, подведенные вишневой помадой, выпустили дым. — Надеюсь, тебе не надо объяснять, кто такой Фребель?

— Кажется… какой-то немец… Он… ну… занимается воспитанием детей.

— Великий немец! Ученик гениального Песталоцци. Разработал целую систему воспитания! Фребель доказал, что только системная работа с ребенком начиная с самого раннего возраста может улучшить его нрав и развить природные данные. Он даже придумал специальные игры с шариками и кубиками, брусочками и цилиндриками, палочками и камешками. Его система предполагает также умные беседы и работу в огороде, пение и вырезание из бумаги, лепку и конструирование. Ах, все это потрясающе!

Скрыв зевок, Тася изобразила интерес:

— Умные беседы в огороде, — наверно, очень полезно.

Софья Николаевна с энтузиазмом подхватила:

— Чрезвычайно! Причем никакого разгильдяйства — строгий регламент, надзор за каждой минутой детского времени. Европа вся живет по Фребелю. Разумеется, в Киеве было учреждено Фребелевское общество, а в прошлом году открылся женский Фребелевский педагогический институт. Вообрази: в нем впервые в России готовят дошкольных воспитательниц высокой квалификации. А практические занятия ведутся в подшефных детских садах. Казначеем Фребелевского общества служит моя хорошая приятельница — Варвара Булгакова, вдова известного профессора семинарии. Бедняга, умер совсем молодым, ему и пятидесяти не было. Почки отказали! Оставил семерых детей мал-мала меньше… — Бросив взгляд на рассеянно следящую за воробьиной возней племянницу, хозяйка спохватилась: — Я совершенно усыпила тебя своей лекцией. Могу говорить о Фребеле часами.

— Простите, теть Сонечка! Я ни капельки не спала в поезде. Немного волновалась — первое путешествие! А Киев такой красивый! Пока мы ехали сюда на извозчике, я прямо извертелась… Особняки шикарные и сплошные магазины! А на дамах такие шляпки!

— Ах, разумеется! Шляпки! Шляпки — что же еще может волновать девицу шестнадцати лет. Ученая тетушка слишком увлеклась дошкольным воспитанием. Держу на привязи своими россказнями взрослую племянницу,