— Эй, погоди старика, — кричал он им.

Ребята не слушали. Старостин сынишка обскакал его, растаращивбосые ножки на спине кругленького и екающего селезенкой мерина. Легкая пыльстлалась по дороге. Топот небольшого табуна сливался с веселыми криками исмехом.

— Дед, — кричали некоторые тоненькимиголосками, — давай на обгонки!

Дед легонько поталкивал лаптями под брюхо кобылы. В лощинке,за версту от деревни, он завернул на пруд. Отставив увязшую в тину ногу инервно вздрагивая всей кожей от тонко поющих комаров, кобыла долго-долгооднообразно сосала воду, и видно было, как вода волнисто шла по ее горлу. Передконцом питья она оторвалась на время от воды, подняла голову и медленно, тупоогляделась кругом. Дед ласково посвистал ей. Теплая вода капала с губ кобылы, аона не то задумалась, не то залюбовалась на тихую поверхность пруда.Глубоко-глубоко отражались в пруде и берег, и вечернее небо, и белые полоскиоблаков. Плавно качались части этой отраженной картины и сливались в одну оттихо раскатывающегося все шире и шире круга по воде… Потом кобыла сделала ещенесколько глотков, глубоко вздохнула и, с чмоканьем вытащив из тины одну задругою ноги, вскарабкалась на берег.

Позвякивая полуоторванной подковой, бодрой иноходью пошлаона по темнеющей дороге. От долгого дня у деда осталось такое впечатление,словно он пролежал его в болезни и теперь выздоровел. Он весело покрикивал накобылу, вдыхал полной грудью свежеющий вечерний воздух.

"Не забыть бы подкову оторвать", — думал он.

В поле ребята курили донник, спорили, кому в какой череддежурить.

— Будя, ребята, спорить-то, — сказал дед. —Карауль пока ты, Васька, — ведь, правда, твой черед-то. А вы, ребята,ложитесь. Только, смотри, не ложись головой на межу — домовой отдавит!

А когда лошади спокойно вникли в корм и прекратилась возняулегшихся рядышком ребят, смех над коростелью, которая оттого так скрипит, чтодерет нога об ногу, дед постлал себе у межи полушубок, зипун и с чистымсердцем, с благоговением стал на колени и долго молился на темное, звездное,прекрасное небо, на мерцающий Млечный Путь — святую дорогу ко граду Иерусалиму.

Наконец, и он лег.

Темнота разливалась над безбрежной равниной. В свежестивесенней степной ночи тонули поля. За ними, за ночным мраком, слабо, какодинокая мачта, на слабом фоне заката маячил силуэт далекой-далекой мельницы…

1892

Долго-долго погорала заря бледным румянцем. Неуловимый свети неуловимый сумрак мешались над равнинами хлебов. Темнело и в деревне, —одни оконца изб на выгоне еще отсвечивали медным блеском. Вечер был молчалив испокоен. Загнали скотину, пришли с работ, поужинали на камнях перед избами изатихли… Не играли песен, не кричали ребятишки…

Все задумалось вечерней думой, — задумался и КапитонИваныч, сидя у поднятого окна.

Усадьба его стояла на горе; мелкорослый сад, состоявший изакаций и сирени, заглохший в лопухах и чернобыльнике, шел вниз, к лощине. Изокна, через кусты, было далеко видно.

Поле молчало, лежало в бледной темноте. Воздух был сухой итеплый. Звезды в небе трепетали скромно и таинственно. И одни только кузнечикинеутомимо стрекотали под окнами в чернобыльнике, да в степи отчетливо выкрикивал«пать-пальвать» перепел.

Капитон Иваныч был один — как всегда.

Ему словно на роду было написано всю жизнь прожить одиноко.Мать и отец его, очень бедные, мелкопоместные дворяне, проживавшие у князейНогайских, умерли, когда ему было меньше году от рождения. Детство и отрочествоон провел в доме сумасшедшей тетки, старой девы, и в школе кантонистов. Вюности он писал песни, подражая Дельвигу и Кольцову, называл ее в своих стансахВалентиной — на деле ее звали Анютой, и была она дочь чиновника, служившего вкомиссариате, — но взаимности не имел.

Имя у него было «как у дворецкого», наружность, необращающая на себя внимания; смуглый, худощавый и высокий, он похож был, поотзывам приятелей, на семинариста даже тогда, когда, по протекции князя(недаром говорили, что князь — отец Капитона Ивановича), добился офицерскогочина. Тут ему досталось именьице от тетки, и он вышел в отставку. Он ещевоображал себя порою то героем из какого-нибудь романа Марлинского, то дажеПечориным, стригся по новейшей моде — «а-ля полька»… Но ничего не вышло изэтого. «Валентина» поехала гостить к подруге и вышла замуж. А он «до гробовойдоски» запер стихи в шифоньерке.

Он стал хозяйствовать; думал служить в только чтооткрывшемся земстве, но и в земстве ему не повезло: предводитель, закусываяоднажды в буфете дворянского собрания, сказал, что Капитон Иваныч «добряк, нофантазер… старый фантазер… отживающий свое время тип…». Капитон Иванычперезнакомился с соседями мелкопоместными и увлекся охотой, приобретя себенезаменимого друга в легавой Джальме. И дни пошли за днями и стали слагаться вгоды… Он стал настоящим мелкопоместным, носил «тужурку» и длинные черные усы;забыл даже думать о своей наружности и, вероятно, не знал, что его смуглое,немного рябое лицо очень привлекательно своей спокойной добротою…

Нынче он грустил. Утром зашла богомолка Агафья, бывшаядворовая Капитона Иваныча, и, между прочим, сказала:

— А помните, сударь, Анну Григорьевну?

— Помню, — сказал Капитон Иваныч.

— Умерла-с. Великим постом схоронили.

Целый день потом Капитон Иваныч неопределенно улыбался. Авечером… Вечер настал такой тихий и грустный!

Капитон Иваныч не стал ужинать, не лег спать рано, какложился обыкновенно. Он свернул толстую папиросу из черного крепкого табаку ивсе сидел у окна, поджав под себя одну ногу.

Ему хотелось куда-то пойти. Как человек, привыкший всеспокойно обдумывать, он спрашивал себя: «куда?» Разве перепелов ловить? Но заряуже прошла, да и идти не с кем. Семен нынче в ночном… Да и что перепела!

Он вздыхал и почесывал свой давно не бритый подбородок.

Как, в сущности, коротка и бедна человеческая жизнь! Давноли был он мальчиком, юношей? Школа кантонистов — хорошо, что теперь их нетболее! — холод, голод, поездки к тетке… Вот был человек! Он отлично помнилее, старую худую деву с растрепанными, сухими черными волосами, с безумнымиглазами, — говорили, от несчастной любви сошла с ума, — помнил, какона, по старой институтской привычке, твердила наизусть французские басни,закатывая глаза и делая блаженную, важную физиономию; помнил и «ПолонезОгинского»… Страстно и необычно звучал он, потому что с безумной страстьюиграла его старая дева… Ах, этот полонез! И она играла его…

Звезды в небе светят так скромно и загадочно; сухо трещаткузнечики, и убаюкивает и волнует этот шепот-треск… В зале стоят старинныефортепианы. Там открыты окна… Если бы туда вошла теперь она, легкая, какпривидение, и заиграла, тронула старые звонко-отзывчивые клавиши! А потом онивышли бы из дома и пошли рядом полевой дорогою, между ржами, прямо туда, гдедалеко-далеко брезжит свет запада…