— Никит, — перебивал он иногда важно, — тычто учишь?

Никитка решительно откашливался, краснел и отвечал сиплымшепотом.

— Выучил?

— Нет еще.

— Ну, так стой, погоди, ребята, — продолжалДогадун, — разгадай задачу… А вы все, ребята, тоже не дреми!

И он начинал:

— Шли пять стариц и несли они, ребята, по пятикостылей. На кажном костылю — по пяти суков, на кажном суку — по пяти кошелей,у кажном кошеле — по пяти пирогов, у кажном пирогу… к примеру сказать, по пятиворобьев. Сколько это воробьев выходит?.. Ну-ка, барчук?

И с каким удовольствием барчук забивался тогда с Мишкой вугол и каким торопливым шепотом начинал считан, воробьев, пока явившаяся за нимкухарка не увозила их обоих на розвальнях домой!

Мать Мишки жила тогда у Волковых. Теперешний помощникдиректора опытного поля ревел тогда по целым вечерам, если к нему не пускалиМишку. У Мишки болели с лета губы от лопухов и козельчиков, и боялись, что этопристанет к барчуку. Но Мишка успевал-таки иногда удрать в хоромы. Вечером онвнезапно влетал в детскую.

— Насилушка убёг, — говорил он, запыхавшись, и егоглазки сверкали радостью.

От него пахло снегом, зимней свежестью; он летел по сугробамбосой, в изорванной на животе рубашонке и коротеньких портчонках. Нянька снеудовольствием поглядывала на него, грязного от сажи, оборванного ивзлохмаченного. Но Митя испускал при его появлении звонкий крик, настаивал,чтобы Мишка непременно остался с ним в детской на ночь. Весь вечер они строилина постели «кутки», были «нарочно разбойники», разглядывали и вырезываликартинки…

«Как же так случилось, — думал Волков, — как моглоэто случиться — эта голодная смерть?»

Его повезли в летний день в тарантасе в город в гимназию.Мишка только за гумном успел увидеть его. Он с утра сидел в коноплянике, желаяпроститься с ним. В дом, где была суета, его не пускала мать… И когда Митядовольно холодно попрощался с ним, он повернулся, заплакал и тихо пошел по межек деревне, поддерживая одной рукой штанишки и ступая босыми ножками по горячейпыли… Митя же глядел вперед, все мысли его заняты были только новым кепи…

В гимназии он стоял на актах и ждал книжки с золоченымпереплетом, а Мишка в это время стоял с плетушкой колоса около риги…Надвигались зимние сумерки… все было серо, тихо в деревушке, приютившейся окололощинки, среди снежных полей, слившихся с темным небом… слышались голоса баб,скликавших выпущенных овец — «вычь, вычь, вычь!..» Покачивая бадьей, его матьшла в лощинку за снеговой водою…

Митя в бессознательном веселье напивался на первыхстуденческих вечеринках, а Мишка был в это время уже хозяин, мужик,обремененный горем и семьею. В те зимние ночи, когда Митя, среди говора, дыма ихлопанья пивных пробок, до хрипоты спорил или пел: «Из страны, страныдалекой…», Мишка шел с обозом в город… В поле бушевала вьюга… В темноте брелипо пояс в снегу мужики, не присаживаясь до самого рассвета: на санях былинавалены бочки с винокуренного завода. Иногда весь обоз останавливался… Сквозьвьюгу и ветер слышалась перекличка, ругань… Мишке приходилось лазить посугробам, отыскивая дорогу, или одеревеневшими пальцами и зубами затягиватьоборвавшуюся завертку…

Когда Митя приезжал гимназистом на каникулы, он еще былблизок с Мишкой. Он просил его говорить ему «ты», они ходили с ним ловить перепелов,вели задушевные беседы, лежа по ночам на межах, среди ржей. Но потом…

Волков закрыл лицо руками. Он вспомнил свою последнюювстречу с Мишкой — месяца три тому назад, на Рождестве.

Волков был в деревне. На хутор съехалось много гостей. Надругой день Нового года задумали ехать в город, в театр, и ночью поехали натройках на станцию.

Ночь была страшно морозная и ветреная; сухой, мерзлый снегвизжал и скрипел под санями; за необозримым мертвым полем всходил красныйогромный месяц, и в его низком свете видно было, как задирала и дымиласьпоземка. Волков, отвернувшись от колющего ветра, слушал визг саней и курилпапиросу; ветер разносил красные искры и доносил до него отрывки разговоров,смех, звон бубенчиков на другой тройке… Кто-то крикнул: «Пошел», лошадирванулись, ветер стал кидать снегом в лицо и размахивать и отбрасыватьобмерзший воротник. Волков приподнялся, чтобы поправить шубу… Чья-то пешая,занесенная снегом фигура мелькнула перед ним.

На станции пришлось ждать долго, и когда Волков пошел предприходом поезда в залу третьего класса за билетом, то увидел эту фигуру околодверей.

— Мишка! Ты? — воскликнул Волков.

И вдруг случилось то, от чего теперь у него облилось сердцекровью: Мишка, прежде веселый, бойкий, торопливо сдернул шапчонку и ответилиспуганно и покорно:

— Я-с, Дмитрий Петрович…

— Ты зачем здесь? — спросил Волков, подавая емуруку.

Он был в растрепанных лаптях, и углы воротника его рваногозипуна торчали по-нищенски, закрывая исхудалое, больное лицо.

— Попроситься в город, — отвечал Мишкапростуженным голосом.

— Как попроситься?

— На машину…

— Да как попроситься?

Мишка слабо улыбнулся.

— Даром не проедешь, — сказал он тихо.

Волков купил ему билет, всунул его в руку ему. Мишка, стоябез шапки, долго и безучастно глядел на билет.

В поезде Волков вспомнил про Мишку снова и пошел искать его.В промерзлом, трещащем на ходу вагоне он увидел его около красной, раскаленнойпечки.

— Ты зачем в город-то?

— Беда! — заговорил Мишка монотонно. — Може,в городе что найду… Совсем обезживотел…

— Не может быть! — воскликнул опять Волков. —Не может этого быть!.. Коллекции, гербарии… «Кормовая свекловица»… Какаягалиматья!

И, стискивая пальцы, стал хохотать и качаться, как от зубнойболи.

1893

На вокзале не было обычной суматохи: наступала Святая ночь.Когда прошел курьерский девятичасовой поезд, все поспешили докончить толькосамые неотложные дела, чтобы поскорее разойтись по квартирам, вымыться, надетьвсе чистое и в семье, с облегченным сердцем, дождаться праздника, отдохнутьхотя ненадолго от беспорядочной жизни.

Полутемная зала третьего класса, всегда переполненнаялюдьми, гулом нестройного говора, тяжелым теплым воздухом, теперь была пуста иприбрана. В отворенные окна и двери веяло свежестью южной ночи. В углу восковыесвечи слабо озаряли аналой и золотые иконы, и среди них грустно глядел темныйлик Спасителя. Лампада красного стекла тихо покачивалась перед ним, по золотомуокладу двигались полосы сумрака и света…

Проезжим мужикам из голодающей губернии некуда было пойтиприготовиться к празднику. Они сидели в темноте, на конце длинной платформы.