Они чувствовали себя где-то страшно далеко от родных мест,среди чужих людей, под чужим небом. Первый раз в жизни им пришлось двинуться на«низы», на дальние заработки. Они всего боялись и даже перед носильщикаминеловко и торопливо сдергивали свои растрепанные шапки. Уже второй деньтомились они скукой, ожидая, пока к ним выйдет тщедушная и горделивая фигуркапомощника начальника станции (они уже успели прозвать его «кочетком») и строгообъявит, когда и какой товарный поезд потянет их на Харцызскую. Со скуки онивесь день проспали.

Надвигались тучи. Изредка обдавал теплый благовонный ветер,запах распускающихся тополей. Не смолкая ни на минуту, несся с ближнего болотазлорадный хохот лягушек и, как всякий непрерывный звук, не нарушал тишины.Направо едва-едва светил закат; тускло поблескивая, убегали туда рельсы. Налевоуже стояла синяя темнота. Огонек диска висел в воздухе одинокойзеленовато-бледной звездочкой. Оттуда, с неизвестных степных мест, шла ночь…

— Ох, должно, не скоро еще! — шепотом сказал один,полулежавший около вокзальных ведер, и протяжно зевнул.

— Служба-то? — отозвался другой. — Должно, нескоро. Теперь не более семи.

— А то и всех восемь наберется, — добавил третий.Всем было тяжко. Только один не хотел сознаться в этом.

— Ай соскучился? — «А-а-а…» — зевнул он,передразнивая первого говорившего. — Гляди, ребята, заревет еще, пожалуй!

— Будя, Кирюх, буровить-то, — серьезно ответилпервый и деловым тоном обратился к соседу: — Парменыч, поди глянь на часы, тыписьмённый.

Парменыч отозвался добрым слабым голосом:

— Не уразумею, малый, по тутошним, все сбиваюсь: целыхтри стрелки.

— Да ай не все равно? — опять заметил Кириллнасмешливо. — Хушь смотри, хушь не смотри — одна честь…

Долго молчали. Тучи надвинулись, густая темнота теплой ночимягко обнимала все. Старик открыл трубку, помял пальцем красневший в ней огоньи на время так жарко раскурил ее, что смутно осветил свои седые солдатские усыи ворот зипуна. На мгновение выступили из мрака и белая рубаха лежащего наживоте Кирилла, и заскорузлые, изорванные полушубки двух других пожилыхмужиков. Потом он закрыл трубку, попыхтел и покосился влево, на своегоплемянника. Тот дремал. Длинные худые ноги его, завернутые в белые суконныепортянки, лежали без движения; по очертаниям худощавого тела было видно, чтоэто совсем еще мальчик, истомленный и до времени вытянувшийся на работе.

— Федор, спишь? — тихо окликнул его старик.

— Н-нет, — ответил тот сиплым голосом.

Старик ласково наклонился к нему и, улыбаясь, шепотомспросил:

— Ай соскучился?

Ответ последовал не сразу:

— Чего ж мне скучать?

— Да ну! Ты скажи, не бойся.

— Я и так не боюсь.

— То-то, мол, не таись…

Федька молчал. Старик поглядел на его худенькие плечи… потомтихонько отвернулся.

Уже и на закате стемнело. Контуры вокзальных крыш едварисовались на фоне ночного неба. Там, где оно сливалось с темнотою земли,перекрещивались и мигали зеленые, синие и красные огоньки. Осторожно лязгаяколесами, прокатился мимо платформы паровоз, осветил ее красным отблескомрастопленной печки, около которой, как в тесном уголке ада, копошились какие-точерные люди, и все опять потонуло в темноте. Мужики долго прислушивались, какон где-то в стороне сипел горячим паром.

Потом издалека гнусаво запел рожок. Из темноты и из-заразноцветных огней выделился треугольник огненных глаз. Он разгорался иприближался медленно-медленно, а за ним тянулся длинный, бесконечно длинныйтоварный поезд; подвигаясь все слабее, он остановился и затих. Через минутучто-то завизжало, заскрипело, вагоны дрогнули, подались назад — и замерли.Раздались чьи-то громкие голоса и тоже смолкли. Кто-то невидимый нес фонарь, исветлый круг, колеблясь, двигался по земле, под стеной вагонов.

— Тридцать четыре, — сказал один из мужиков.

— Кого? Вагонов-то? Боле будя.

— А может, и боле…

Федька облокотился на руку и долго глядел на темную массупаровоза, смутно освещенную посередине, слушал, как что-то клокотало и замиралов нем, как потом он отделился от поезда и, облегченно и тяжело дохнув несколькораз, ушел в темноту, отрывистыми свистками требуя пути… Ничто, ничто ненапоминало тут праздника!

— Я думал, они хушь в праздник-то не ходят, —сказал Федька.

— Ну да, не ходят! Им нельзя не ходить…

И послышались несмелые предположения, что, может быть, сэтим-то поездом их и отправят. Тяжело в такую ночь сидеть в темноте товарныхвагонов, да уж все одно, лучше бы отправили!

Старик заговорил о Харцызской. Но впереди была полнаянеизвестность: и где эта Харцызская, и когда они приедут туда, и какая будетработа, да и будет ли еще? Вот если бы земляков встретить, которые направили бына хорошее место! А то, пожалуй, опять придется сидеть где-нибудь в томительноможидании, запивать сухой хлеб теплой водой из вокзальной кадки. И тоска,тревога снова овладела всеми. Даже Кирилл заворочался, беспокойно зачесался,сел и опустил голову…

— И чего тут остались? — послышался одиннеуверенный голос. — Хушь бы в город пошли — авось всего версты четыре…

— А ну как сейчас велят садиться? — угрюмо ответилКирилл. — Его пропустишь, а там и сиди опять десять дён.

— Надо пойтить спросить…

— Спросить? У кого?

— Да у начальника…

— И правда, пожалуй…

— Да его теперь небось нету…

— Ну, кто-нибудь за него…

— Служба-то и тут такая же будет, — проговорилКирилл по-прежнему угрюмо.

— Не такая же, короткая, сказывали, будет… Иразговеться тоже нечем…

— А как совсем пойдешь Христа-ради?

И все с тоской поглядели на вокзальные постройки, гдесветились окна, где в каждой семье шли приготовления к празднику.

— Дни-то, дни-то какие! — со вздохом, слабымзадушевным голосом сказал старик. — А мы, как татаре какие, и в церкви ниразу не были!

— Ты бы теперь уж на клиросе читал, дедушка…

Но старик не слыхал этих мягко и грустно сказанных слов. Онсидел и бормотал в раздумье:

«Предходят сему лицы ангельстии со всяким началом и властью…лице закрываюше и вопиюще песнь аллилуйя…»

И, помолчав, прибавил увереннее, глядя в одну точку передсобою:

«Воскресни, Боже, суди земли, яко ты наследиши во всехязыцех…»

Все упорно молчали.

Все думали об одном, всех соединяла одна грусть, однивоспоминания. Вот наступает вечер, наступает сдержанная суматоха последнихприготовлений к церкви. На дворах запрягают лошадей, ходят мужики в новыхсапогах и еще распоясанных рубахах, с мокрыми расчесанными волосами;полунаряженные девки и бабы то и дело перебегают от изб к пунькам, в избахзавязывают в платки куличи и пасхи… Потом деревня остается пустою и тихою… Надтемной чертой горизонта, на фоне заката, видны силуэты идущих и едущих на село…На селе, около церкви, поскрипывают в темноте подъезжающие телеги; церковьосвещается… В церкви уже идет чтение, уже теснота и легкая толкотня, пахнетвосковыми свечами, новыми полушубками и свежими ситцами… А на паперти и намогилах, с другой стороны церкви, темнеют кучки народа, слышатся голоса…