VI

Они съездили и прожили в Петербурге почти весь зимний сезон.Всё, однако, к великому посту лопнуло, как радужный мыльный пузырь. Мечтыразлетелись, а сумбур не только не выяснился, но стал еще отвратительнее.Во-первых, высшие связи почти не удались, разве в самом микроскопическом виде ис унизительными натяжками. Оскорбленная Варвара Петровна бросилась было всецелов «новые идеи» и открыла у себя вечера. Она позвала литераторов, и к ней ихтотчас же привели во множестве. Потом уже приходили и сами, без приглашения;один приводил другого. Никогда еще она не видывала таких литераторов. Они былитщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы тем исполняяобязанность. Иные (хотя и далеко не все) являлись даже пьяные, но как бысознавая в этом особенную, вчера только открытую красоту. Все они чем-тогордились до странности. На всех лицах было написано, что они сейчас толькооткрыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Они бранились, вменяя себе это вчесть. Довольно трудно было узнать, что именно они написали; но тут быликритики, романисты, драматурги, сатирики, обличители. Степан Трофимович проникдаже в самый высший их круг, туда, откуда управляли движением. До управляющихбыло до невероятности высоко, но его они встретили радушно, хотя, конечно,никто из них ничего о нем не знал и не слыхивал кроме того, что он«представляет идею». Он до того маневрировал около них, что и их зазвал разадва в салон Варвары Петровны, несмотря на всё их олимпийство. Эти были оченьсерьезны и очень вежливы; держали себя хорошо; остальные видимо их боялись; ноочевидно было, что им некогда. Явились и две-три прежние литературныезнаменитости, случившиеся тогда в Петербурге и с которыми Варвара Петровнадавно уже поддерживала самые изящные отношения. Но, к удивлению ее, этидействительные и уже несомненные знаменитости были тише воды, ниже травы, аиные из них просто льнули ко всему этому новому сброду и позорно у негозаискивали. Сначала Степану Трофимовичу повезло; за него ухватились и стали еговыставлять на публичных литературных собраниях. Когда он вышел в первый раз наэстраду, в одном из публичных литературных чтений, в числе читавших, раздалисьнеистовые рукоплескания, не умолкавшие минут пять. Он со слезами вспоминал обэтом девять лет спустя, – впрочем, скорее по художественности своей натуры, чемиз благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, – говорил он мне сам (но толькомне и по секрету), – что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мнеровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острыйум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотряна всё свое упоение; и, стало быть, не было в нем острого ума, если он дажедевять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды. Его заставилиподписаться под двумя или тремя коллективными протестами (против чего – он исам не знал); он подписался. Варвару Петровну тоже заставили подписаться подкаким-то «безобразным поступком», и та подписалась. Впрочем, большинство этихновых людей хоть и посещали Варвару Петровну, но считали себя почему-тообязанными смотреть на нее с презрением и с нескрываемою насмешкой. СтепанТрофимович намекал мне потом, в горькие минуты, что она с тех-то пор ему ипозавидовала. Она, конечно, понимала, что ей нельзя водиться с этими людьми, новсе-таки принимала их с жадностию, со всем женским истерическим нетерпением и,главное, всё чего-то ждала. На вечерах она говорила мало, хотя и могла быговорить; но она больше вслушивалась. Говорили об уничтожении цензуры и буквыъ, о заменении русских букв латинскими, о вчерашней ссылке такого-то, окаком-то скандале в Пассаже, о полезности раздробления России по народностям свольною федеративною связью, об уничтожении армии и флота, о восстановленииПольши по Днепр, о крестьянской реформе и прокламациях, об уничтожениинаследства, семейства, детей и священников, о правах женщины, о доме Краевского,которого никто и никогда не мог простить господину Краевскому, и пр., и пр.Ясно было, что в этом сброде новых людей много мошенников, но несомненно было,что много и честных, весьма даже привлекательных лиц, несмотря на некоторыевсе-таки удивительные оттенки. Честные были гораздо непонятнее бесчестных игрубых; но неизвестно было, кто у кого в руках. Когда Варвара Петровна объявиласвою мысль об издании журнала, то к ней хлынуло еще больше народу, но тотчас жепосыпались в глаза обвинения, что она капиталистка и эксплуатирует труд.Бесцеремонность обвинений равнялась только их неожиданности. Престарелыйгенерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного генералаСтаврогина, человек достойнейший (но в своем роде) и которого все мы здесьзнаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и ужаснобоявшийся атеизма, заспорил на одном из вечеров Варвары Петровны с однимзнаменитым юношей. Тот ему первым словом: «Вы, стало быть, генерал, если такговорите», то есть в том смысле, что уже хуже генерала он и брани не мог найти.Иван Иванович вспылил чрезвычайно: «Да, сударь, я генерал, и генерал-лейтенант,и служил государю моему, а ты, сударь, мальчишка и безбожник!» Произошелскандал непозволительный. На другой день случай был обличен в печати, и началасобираться коллективная подписка против «безобразного поступка» ВарварыПетровны, не захотевшей тотчас же прогнать генерала. В иллюстрированном журналеявилась карикатура, в которой язвительно скопировали Варвару Петровну, генералаи Степана Трофимовича на одной картинке, в виде трех ретроградных друзей; ккартинке приложены были и стихи, написанные народным поэтом единственно дляэтого случая. Замечу от себя, что действительно у многих особ в генеральскихчинах есть привычка смешно говорить: «Я служил государю моему…», то есть точноу них не тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, аособенный, ихний.

Оставаться долее в Петербурге было, разумеется, невозможно,тем более что и Степана Трофимовича постигло окончательное fiasco.[1] Он невыдержал и стал заявлять о правах искусства, а над ним стали еще громчесмеяться. На последнем чтении своем он задумал подействовать гражданскимкрасноречием, воображая тронуть сердца и рассчитывая на почтение к своему «изгнанию».Он бесспорно согласился в бесполезности и комичности слова «отечество»;согласился и с мыслию о вреде религии, но громко и твердо заявил, что сапогиниже Пушкина, и даже гораздо. Его безжалостно освистали, так что он тут же,публично, не сойдя с эстрады, расплакался. Варвара Петровна привезла его домойедва живого. «On m’a traité comme un vieux bonnet de coton!»[2] –лепетал он бессмысленно. Она ходила за ним всю ночь, давала ему лавровишневыхкапель и до рассвета повторяла ему: «Вы еще полезны; вы еще явитесь; васоценят… в другом месте».

На другой же день, рано утром, явились к Варваре Петровнепять литераторов, из них трое совсем незнакомых, которых она никогда и невидывала. Со строгим видом они объявили ей, что рассмотрели дело о ее журнале ипринесли по этому делу решение. Варвара Петровна решительно никогда и никому непоручала рассматривать и решать что-нибудь о ее журнале. Решение состояло втом, чтоб она, основав журнал, тотчас же передала его им вместе с капиталами,на правах свободной ассоциации; сама же чтоб уезжала в Скворешники, не забывзахватить с собою Степана Трофимовича, «который устарел». Из деликатности онисоглашались признавать за нею права собственности и высылать ей ежегодно однушестую чистого барыша. Всего трогательнее было то, что из этих пяти человекнаверное четверо не имели при этом никакой стяжательной цели, а хлопоталитолько во имя «общего дела».