– Нельзя… честнее… долг… я умру, если не признаюсь ей вовсем, во всем! – отвечал он чуть не в горячке и послал-таки письмо.

В том-то и была разница между ними, что Варвара Петровнаникогда бы не послала такого письма. Правда, он писать любил без памяти, писалк ней, даже живя в одном с нею доме, а в истерических случаях и по два письма вдень. Я знаю наверное, что она всегда внимательнейшим образом эти письмапрочитывала, даже в случае и двух писем в день, и, прочитав, складывала вособый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме того, слагала их в сердцесвоем. Затем, выдержав своего друга весь день без ответа, встречалась с ним какни в чем не бывало, будто ровно ничего вчера особенного не случилось.Мало-помалу она так его вымуштровала, что он уже и сам не смел напоминать овчерашнем, а только заглядывал ей некоторое время в глаза. Но она ничего незабывала, а он забывал иногда слишком уж скоро и, ободренный ее жеспокойствием, нередко в тот же день смеялся и школьничал за шампанским, еслиприходили приятели. С каким, должно быть, ядом она смотрела на него в теминуты, а он ничего-то не примечал! Разве через неделю, через месяц, или даже черезполгода, в какую-нибудь особую минуту, нечаянно вспомнив какое-нибудь выражениеиз такого письма, а затем и всё письмо, со всеми обстоятельствами, он вдругсгорал от стыда и до того, бывало, мучился, что заболевал своими припадкамихолерины. Эти особенные с ним припадки, вроде холерины, бывали в некоторыхслучаях обыкновенным исходом его нервных потрясений и представляли собоюнекоторый любопытный в своем роде курьез в его телосложении.

Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто егоненавидела; но он одного только в ней не приметил до самого конца, того, чтостал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно сказать, ееизобретением, стал плотью от плоти ее, и что она держит и содержит его вовсе неиз одной только «зависти к его талантам». И как, должно быть, она былаоскорбляема такими предположениями! В ней таилась какая-то нестерпимая любовь кнему, среди беспрерывной ненависти, ревности и презрения. Она охраняла его откаждой пылинки, нянчилась с ним двадцать два года, не спала бы целых ночей отзаботы, если бы дело коснулось до его репутации поэта, ученого, гражданскогодеятеля. Она его выдумала и в свою выдумку сама же первая и уверовала. Он былнечто вроде какой-то ее мечты… Но она требовала от него за это действительномногого, иногда даже рабства. Злопамятна же была до невероятности. Кстати ужрасскажу два анекдота.

IV

Однажды, еще при первых слухах об освобождении крестьян,когда вся Россия вдруг взликовала и готовилась вся возродиться, посетил ВарваруПетровну один проезжий петербургский барон, человек с самыми высокими связями истоявший весьма близко у дела. Варвара Петровна чрезвычайно ценила подобныепосещения, потому что связи ее в обществе высшем, по смерти ее супруга, всёболее и более ослабевали, под конец и совсем прекратились. Барон просидел у неечас и кушал чай. Никого других не было, но Степана Трофимовича Варвара Петровнапригласила и выставила. Барон о нем кое-что даже слышал и прежде или сделалвид, что слышал, но за чаем мало к нему обращался. Разумеется, Степан Трофимовичв грязь себя ударить не мог, да и манеры его были самые изящные. Хотяпроисхождения он был, кажется, невысокого, но случилось так, что воспитан был ссамого малолетства в одном знатном доме в Москве и, стало быть, прилично;по-французски говорил, как парижанин. Таким образом, барон с первого взглядадолжен был понять, какими людьми Варвара Петровна окружает себя, хотя бы и вгубернском уединении. Вышло, однако, не так. Когда барон подтвердилположительно совершенную достоверность только что разнесшихся тогда первыхслухов о великой реформе, Степан Трофимович вдруг не вытерпел и крикнул ура! идаже сделал рукой какой-то жест, изображавший восторг. Крикнул он негромко идаже изящно; даже, может быть, восторг был преднамеренный, а жест нарочно заученпред зеркалом, за полчаса пред чаем; но, должно быть, у него что-нибудь тут невышло, так что барон позволил себе чуть-чуть улыбнуться, хотя тотчас женеобыкновенно вежливо ввернул фразу о всеобщем и надлежащем умилении всехрусских сердец ввиду великого события. Затем скоро уехал и, уезжая, не забылпротянуть и Степану Трофимовичу два пальца. Возвратясь в гостиную, ВарвараПетровна сначала молчала минуты три, что-то как бы отыскивая на столе; но вдругобернулась к Степану Трофимовичу и, бледная, со сверкающими глазами, процедилашепотом:

– Я вам этого никогда не забуду!

На другой день она встретилась со своим другом как ни в чемне бывало; о случившемся никогда не поминала. Но тринадцать лет спустя, в однутрагическую минуту, припомнила и попрекнула его, и так же точно побледнела, каки тринадцать лет назад, когда в первый раз попрекала. Только два раза во всюсвою жизнь сказала она ему: «Я вам этого никогда не забуду!» Случай с барономбыл уже второй случай; но и первый случай в свою очередь так характерен и,кажется, так много означал в судьбе Степана Трофимовича, что я решаюсь и о немупомянуть.

Это было в пятьдесят пятом году, весной, в мае месяце,именно после того как в Скворешниках получилось известие о кончинегенерал-лейтенанта Ставрогина, старца легкомысленного, скончавшегося отрасстройства в желудке, по дороге в Крым, куда он спешил по назначению вдействующую армию. Варвара Петровна осталась вдовой и облеклась в полный траур.Правда, не могла она горевать очень много, ибо в последние четыре года жила смужем в совершенной разлуке, по несходству характеров, и производила емупенсион. (У самого генерал-лейтенанта было всего только полтораста душ ижалованье, кроме того знатность и связи; а всё богатство и Скворешникипринадлежали Варваре Петровне, единственной дочери одного очень богатогооткупщика.) Тем не менее она была потрясена неожиданностию известия и удалиласьв полное уединение. Разумеется, Степан Трофимович находился при ней безотлучно.

Май был в полном расцвете; вечера стояли удивительные.Зацвела черемуха. Оба друга сходились каждый вечер в саду и просиживали до ночив беседке, изливая друг пред другом свои чувства и мысли. Минуты бывалипоэтические. Варвара Петровна под впечатлением перемены в судьбе своей говорилабольше обыкновенного. Она как бы льнула к сердцу своего друга, и такпродолжалось несколько вечеров. Одна странная мысль вдруг осенила СтепанаТрофимовича: «Не рассчитывает ли неутешная вдова на него и не ждет ли, в концетраурного года, предложения с его стороны?» Мысль циническая; но ведьвозвышенность организации даже иногда способствует наклонности к циническиммыслям, уже по одной только многосторонности развития. Он стал вникать и нашел,что походило на то. Он задумался: «Состояние огромное, правда, но…»Действительно, Варвара Петровна не совсем походила на красавицу: это былавысокая, желтая, костлявая женщина, с чрезмерно длинным лицом, напоминавшимчто-то лошадиное. Всё более и более колебался Степан Трофимович, мучилсясомнениями, даже всплакнул раза два от нерешимости (плакал он довольно часто).По вечерам же, то есть в беседке, лицо его как-то невольно стало выражать нечтокапризное и насмешливое, нечто кокетливое и в то же время высокомерное. Этокак-то нечаянно, невольно делается, и даже чем благороднее человек, тем оно изаметнее. Бог знает как тут судить, но вероятнее, что ничего и не начиналось всердце Варвары Петровны такого, что могло бы оправдать вполне подозренияСтепана Трофимовича. Да и не променяла бы она своего имени Ставрогиной на егоимя, хотя бы и столь славное. Может быть, была всего только одна лишьженственная игра с ее стороны, проявление бессознательной женской потребности,столь натуральной в иных чрезвычайных женских случаях. Впрочем, не поручусь;неисследима глубина женского сердца даже и до сегодня! Но продолжаю.