Все началось с того, что тетушка Сусанна выпала из окна.По-настоящему она не была моей тетей, она была дальней родственницей моеговторого мужа и досталась мне по наследству вместе с его славным именем и домом,который он изрядно изуродовал, пытаясь перестроить по собственному проекту.

Старушка смутно помнила русско-японскую войну, и по самымскромным подсчетам ей давно перевалило за сотню лет, что отнюдь не мешалоСусанне вести чрезвычайно активный образ жизни. Лет двадцать назад она началаобратный отсчет своим годам, и теперь выходило, что ей восемьдесят семь.Утверждение, начисто лишенное логики. Какая в этом случае русско-японскаявойна? Софья заявила, что старушка просто выжила из ума, с чем я решительно немогла согласиться. Несмотря на свой преклонный возраст, тетка Сусаннаотличалась твердой памятью (особенно на чужие проступки), невероятным ехидствоми редким умением довести до белого каления любую человеческую особь, будь томладенец или убеленный сединами философ. Достаточно было одного взгляда насморщенное личико Сусанны с пакостной улыбкой и злыми глазками, чтобызахотелось незамедлительно придушить ее.

Софья неоднократно высказывала удивление, почему я терплюСусанну в своем доме, коли она мне даже не родственница. Кстати сказать, с моимвторым мужем они терпеть друг друга не могли и ругались как минимум трижды вдень. Однажды Костас даже запер ее в кладовке. Поступок, безусловно,недостойный мужчины. Старушка, как только выбралась из заключения, огрела егопалкой, на которую опиралась при ходьбе, и сумела-таки пробить ему череп. И этонесмотря на то, что отличалась субтильностью, а к тому времени и вовсе усохла,а голова моего супруга, по мнению его недоброжелателей, славилась невероятнойкрепостью (недоброжелатели произносили это словосочетание издевательски, имея ввиду, что супруг невероятно туп).

Так вот, несмотря на застарелую вражду между родственникамии давнюю кончину Костаса, Сусанна продолжала жить в нашем доме. Этому было двепричины. Первая: в доме для престарелых старушку за ее дурной нрав непременнокто-нибудь придушит, вторая: отличаясь острым взглядом и злым языком, она недавала мне возможности расслабиться, всегда поддерживая в нужном тонусе.

Если Сусанна ядовито замечала: «Что-то ты скверновыглядишь», надо было срочно отправляться к косметологу, пока я действительноне начала выглядеть скверно. Домашние ее терпеть не могли, что и неудивительно.Больше всех от нее доставалось поварихе Розе и домработнице Наталье. ТатаркаРоза — существо доброе, милое и улыбчивое — при виде Сусанны стискивала зубы стакой свирепостью, что становилась похожа лицом на Тамерлана. Тетушке сиедоставляло явное удовольствие.

Всем в доме Сусанна дала прозвища. Меня неизменно называлааферисткой, Софью — приживалкой, детей моего третьего мужа соответственно —лоботрясом и дурочкой, Розу — отравительницей, а Наталью — грязнулей. Любвидомашних ей это не прибавило. Они бурчали под нос, что старушка задержалась наэтом свете, мол, пожила, пора и честь знать.

Каюсь, эти мысли иногда приходили в голову и мне, но, кчести моей, лишь в минуты слабости. В глубине души я была уверена, что Сусаннасущество бессмертное, посланное нам за грехи, и не сомневалась, что онапереживет меня и отойдет по наследству детям. И то, что Сусанна едва нас непокинула, явилось для меня громом среди ясного неба.

В то утро мы с Софьей пили чай на веранде и составлялисписок гостей, которые ожидались завтра.

Специально мы никого не приглашали, решив, что те, комунадо, сами явятся, и теперь прикидывали, «кому надо». Повод, для того чтобысобраться, был невеселым, но ответственным: завтра исполнялся ровно год, какмой муж, Борис Артемьев, скончался от цирроза печени, оставив мне своих двоихдетей от первого брака и светлую память. Литературная общественность до сих порскорбит по поводу этой утраты, так как мой муж был известным беллетристом.

Настолько известным, что читатели (особенно читательницы)сходили по нему с ума. Популярность стала для супруга тяжкой ношей, он запил,как это водится у российских гениев, и скоропостижно скончался на пятьдесяттретьем году жизни, правда, оставив два практически законченных романа(возможно, даже три или четыре, он был очень плодовит). Сусанна как-товысказалась по этому поводу:

— И когда он только пишет, ведь с утра пьян в стельку.

— Фолкнер пил даже больше, — нашлась Софья, —и умудрился стать классиком.

— Вот уж не знаю, — ядовито усмехнулась Сусанна,что было истинной правдой: Фолкнера она знать не знала.

— Гений может творить в любом состоянии, — гнуласвое Софья, хоть и знала, что спорить с Сусанной — зря терять время.

— Это Борька-то гений? — хихикала старушка. —Дурак он, прости господи, никчемный мужичишко. И если б наша аферистка неподобрала его, он до сих пор валялся бы на помойке, где ему самое место.

Софья вздыхала, а я лишь пожимала плечами.

Кое-что в словах старушки вполне могло сойти за правду. Намомент нашего знакомства с Борисом Петровичем он был никому не известным гениемв возрасте сорока пяти лет, которого никто упорно не хотел печатать. Иногда емуудавалось запихнуть рассказик в какой-нибудь толстый журнал, но, так какжурналы сами бедствовали, гонораров на хлеб насущный ему не хватало. БорисПетрович существовал на деньги брата. Он впал в пессимизм, ненавидел всех,особенно издателей и писателей, успешным собратьям по ремеслу яростно завидовали исходил лютой злобой.

Я в то время вдовствовала, только что похоронив своеговторого мужа, известного художника Костаса Одинцова. На самом деле его звалиКонстантином, но ему казалось, что «Костас» звучит гораздо впечатляюще, и онпридумал себе бабку — то ли грузинку, то ли гречанку. Может, такая и была вналичии, но из всей его родни я знала лишь Сусанну, которая изводила Костасанасмешками над его живописью и называла мазилкой.

Кстати, когда мы познакомились с Костасом, он тоже числилсянепризнанным гением. Наш брак, то есть обрушившееся на него счастье, перевернулдушу художника, и он внезапно создал шедевр (так считали многочисленныекритики), потом второй, потом шедевры бесперебойно последовали один за другим.Картины охотно раскупали иностранцы. Теперь они находятся во многих частныхсобраниях и музеях мира, а стоят столько, что мне иногда становится неловко.Так как первым шедевром был мой портрет, да и потом Костас очень часто рисовалменя, малая толика его славы досталась и мне.