Такого нудного лета она в жизни не помнила! Конечно, Елагиндом не в счет; да там и не жизнь была вовсе, а полусонное ожидание. Но потомслучилось лето на Волге, и лето в Эски-Кырыме, и лето странствий с Августою...Немудрено, что лето в Любавинe казалось унылым!

Одно хорошо: Валерьян и его кузина оставили Елизавету вполном покое. Она сперва приписывала это шумиловским кулакам, или цыганскомуколдовству, или пробуждению в муже жалости. Однако рассудительная Татьяна вразпоставила все по местам:

– Иль не знаешь, что государь Петр Федорович волею божиейпомре? Теперь царицею Катерина Алексеевна, она в случае чего графу нашемуспуску не даст! Что ж, если он вовсе безумный? Ну а потом, разве емусыночка-наследника иметь не хочется? Вот и притих пока. Но знай: только тыродишь, как он снова за свое примется!

Елизар Ильич совсем поправился, но так исхудал, что даже ипротив прежней своей худобы казался вовсе былинкою. Отношения его с графинейбыли дружескими и теплыми. Елизавете, которая уже научилась принимать людейтакими, какие они есть или хотят быть, без юношеской к ним нетерпимости и безжелания всех непременно переиначить по-своему, удалось ничем не выказать, чтоее до глубины души уязвила терпеливая покорность Гребешкова, который как ни вчем не бывало снова впрягся в привычную лямку работы управляющего, тем болеечто летом работы было невпроворот. Она не знала, что должен был совершитьЕлизар Ильич, но нельзя, нельзя же было просто так утереться, простить смертныепобои и беспричинные, бессмысленные унижения! Впрочем, сама-то она кто такая,чтобы судить? Она-то ведь тоже живет, молчит, терпит... Ну и терпи!

Как-то вдруг, незаметно, березы принакрылись разноцветнымплатком сентября, потом октябрь занавесил их вуалью дождя. Когда Елизаветавовсе отяжелела и даже двигалась с трудом, не то чтобы блуждать с Татьяною пополям да лесам, она все чаще задумывалась над именем для дочки, почему-то несомневаясь, что у нее родится именно девочка. Кого бы там ни хотел Валерьян,Елизавета просто боялась думать о сыне, который хоть чем-то может напоминатьотца. Ну а дочка непременно должна быть похожа на нее! К тому же ее сильнотошнило в первые три месяца. Коли так, уверяла всезнающая Татьяна, обязательнобудет дочка: парней в начале беременности носят куда легче. И в тех движениях,которые Елизавета ощущала, напряженно вслушиваясь в себя, прикасаясь кнабрякшему животу, она находила особенную, девичью легкость, ласковость...Впрочем, она не испытала, как ведет себя в утробе матери мальчик, а потому всеэто была не более чем игра воображения.

Итак, имя! По их с Татьяною подсчетам, родить предстояло вдвадцатых числах октября, и они без конца перелистывали святцы: 22 октября –день Казанской Божьей Матери, значит, можно назвать дочь Марией, 28 –Неонилы-льняницы, 29 – Анастасии-римлянки... Елизавету раздосадовало, чтоименно в эти дни каким-то образом затесалась Неонила. Нет уж, так она свою дочьне назовет! Татьяна обмолвилась, что лучше всего окрестить девочку в честьбабушки, но тут же добавила: «Я, конечно, не о тебе говорю: разве мыслимо в еечесть назвать!» – «А почему? – удивилась Елизавета. – Вот, как раз 22 октября –Мария, Казанская Божья Матерь. Очень даже подходит».

Она имела в виду княгиню Марию Измайлову, в девичествеСтрешневу, которая умерла вскоре после похищения Неонилой Елагиной еемалолетней дочки. Ведь если князь Михайла – ее, Елизаветы, отец, то княгиняМария – покойница-мать, а раз так, бабушка ее дитяти. Но Татьяна удивилась,словно впервые о сем услышала, потом как бы спохватилась: «Ах, да! Я и непоняла...» – и согласилась, что лучше, чем Мария, имени не сыскать. На том онии порешили. И правильно сделали, потому что у Елизаветы все началось как раз 22октября.

* * *

Всю ночь ей снилось, будто бродит она по колено в речке,переполненной огромными плоскими, как серебряные блюда, карасями смутно-голубыми глупыми глазами, и ловит, ловит их голыми руками, а рыбы всеникак не убывает. Звенела, плескалась вода в речке. И когда Елизавета открылаглаза, этот звон все еще слышался: дождик монотонно стучал в окно.

Говорят, на Казанскую вдаль не ездят: выедешь на колесах, априехать впору на полозьях. Денек выдался как раз по приметам: если небозаплачет дождиком, то и зима следом за ним пойдет!

С трудом Елизавета заставила себя встать, причесаться,склониться над лоханью с теплой водой. Всю ее так и ломало. «Хоть бы незахворать, – подумала она сердито, – сейчас не ко времени!» И тут жесообразила, что это не простудная ломота, а какая-то особенная: все тело словнобы тянуло вниз. Испуганно расширив глаза, она обернулась к Татьяне:

– Кажется, начинается!

Но это были еще дальние подступы. Потом, когда воистинуначалось, Елизавета уже не сомневалась.

Она много слышала разных рассказов про роды, про бабьимучения, про раздирающие душу вопли и сама постанывала, конечно: спина особенноболела, хотелось лечь на что-нибудь твердое, жесткое, холодное, чтоб непрогибалось. Сняли перины с кровати, но и это не принесло облегчения. Когда жеподступили настоящие схватки, ей почему-то сделалось стыдно кричать. Почти непонимая, что делает, зажмурилась, заткнула уши, чтоб не слышать своих тихих,жалобных стонов.

– Ты кричи, кричи, Лизонька! – увещевала Татьяна. – Тужься икричи!

Но она не кричала, жмурилась, словно пыталась спрятаться отвсех. И невольные слезы выступали на глазах цыганки: в этой борьбе Елизаветы ссамой собой она видела, сколько натерпелась ее девочка в жизни, как научиласьпереламывать себя, никому и никогда не подавая виду, что ей плохо, что ейбольно, боясь показаться жалкой.

– Дил моэ! – бормотала Татьяна и даже сама как бы тужилась,чтобы помочь Елизавете. – Черэн, мутин! [1] Ну! Еще немного!

Воды хлынули уже поздним вечером; дальше все прошло оченьбыстро. Когда показалась головка ребенка, Елизавета вдруг поддалась боли ивскрикнула. Но один только раз, потому что Татьяна вскинула раскрасневшееся,напряженное лицо и так рявкнула: «Эт-то еще что такое?! А ну, тихо!» – чтоЕлизавета от испуга замолчала и больше ничего почувствовать не успела: ребенокуже родился.

Время приближалось к полуночи. Татьяна подала ей красненькоесморщенное существо, очень медленно, как бы неуверенно шевелящее скрюченнымиручками и ножками и широко раскрывающее рот.

– Вот тебе твоя девонька!