– Ой! – Елизавета, не веря себе, потянулась к дочке, ноТатьяна сердито отвела ее руки и положила дитя в сторонке. Ловко перевязавпуповину, вынула послед, подложила под Елизавету чистую тряпицу и только тогдаснова занялась девочкой.

Звон в ушах утих. Теперь вокруг стало странное беззвучие!Глаза и разум словно темная тень застила; и не сразу Елизавета поняла, что таки не слышала голоса своей дочери.

– Татьяна!

Цыганка не оглянулась.

– Татьяна! – вскричала Елизавета, делая попытку подняться.

– С ума сошла! А ну-ка, ляг! – сверкнула очами цыганка.

– Что с ней? – прошептала Елизавета, сдавшись своейслабости, от которой слезы медленно потекли из глаз.

Она робко надеялась, что Татьяна успокоит ее: мол, дитяуснуло, так и должно, но глаза цыганки были суровы.

– Пока плохо, – ответила она прямо. – Кажется, водынаглоталась.

Она вертела девочку так и этак, чуть ли не вниз головойповорачивала. Та все разевала и разевала ротик. Ну прямо как рыбка, выброшеннаяна берег... У Елизаветы невидимая рука перехватила горло, когда она вдругпоняла, что ее дочь задыхается. Умирает?..

– Дай мне, – воскликнула, протягивая руки, движимаяединственным желанием: прижать, успокоить, защитить, перелить в нее все силы,всю жизнь, ибо мир материнской любви и страха враз открылся ей. Татьянапокачала головой:

– Нет. Продай мне свое дитятко!

Елизавета какой-то миг смотрела на нее, не понимая, кто жесошел с ума: она сама или Татьяна? Ужас прожег ее. Черные глаза, впившиеся в еезрачки, не позволяя слова молвить, шевельнуться не давали. Из них изливаласькакая-то напряженная мысль, словно Татьяна пыталась заставить ее понятьчто-то... Елизавета нашла силы одолеть свой животный, безрассудный страх ипопытаться угадать, чего хочет от нее Татьяна.

Тьма, все еще клубившаяся вокруг, мешала думать и понимать,но сила, исходившая от этих пылающих очей, была такова, что пробудила в сердцеЕлизаветы былое безоглядное доверие к Татьяне, и она покорно, как зачарованная,кивнула в ответ на новое требование:

– Продай мне свое дитятко! Продашь?

– Да... – покорно прошелестела Елизавета, не понимая, о чемговорит. – Да!..

– Вот тебе за нее.

Татьяна сорвала с шеи небольшое, простенькое серебряноемонисто, которое не снимала даже на ночь, как нательный крест.

– Держи! Серебром за девочку плачу! – выкрикнула она, словнов комнате, кроме них, был кто-то еще, кому и предназначались эти слова.

И внезапно Елизавете почудилось, что вокруг стало светлее икак бы просторнее. Будто и впрямь некто незримый услышал слова Татьяны и исчез.Довольный, нет ли, бог весть, но, главное, исчез, отступился. Сошелся в цене![2]

Она наконец-то смогла перевести дыхание и вздрогнула оттихого, слабенького писка, который показался ей отраднее ангельских труб. И тутже, словно наверстывая упущенное, дитя закричало изо всех своих новорожденныхсил, а Елизавета рухнула на подушку.

Она видела, что Татьяна плачет, обмывая и пеленая девочку, ипонимала, что это уже совсем другие, счастливые, слезы.

– Это Машенька? – наконец спросила Елизавета, словно толькосейчас осознав свершившееся, и Татьяна улыбнулась, обмахнув глаза рукавом:

– Машенька, кто же еще?

– А она хочет есть? – спросила Елизавета, озабоченно трогаягрудь: налилась ли?

– Сейчас пока нет. Разве что завтра отобедает, еслипожелает.

«Какое счастье!» – подумала Елизавета, опуская тяжелые,каменные веки и не вполне понимая, в чем именно счастье: рождение Машеньки илито, что она не голодна. Спать хотелось до изнеможения. Спа-ать!

Белая поземка уже закрутилась в голове, но тут же Елизаветавскинулась с новым любопытством:

– А глаза? Какого цвета у нее глаза?

Татьяна осушила обмытую девочку полотенчиком, потом слегкапринакрыла пеленкою и поднесла к кровати:

– Сама погляди.

Елизавета попыталась поймать крошечные, шевелящиесяпальчики.

– Не пойму, – шепнула чуть слышно, боясь испугать девочку. –Голубые, что ли?

Сонно закатывающиеся глазки были молочно-сизые, странные...

– Пока не определить, – пожала плечами Татьяна. – Но,пожалуй, потом они будут карие. Точь-в-точь как у деда.

«Значит, у князя Измайлова карие глаза», – подумалаЕлизавета, отчаянно зевая, но ответить было уже свыше ее сил. Она уснула еще дотого, как голова коснулась подушки. И немало дней и даже месяцев должно былопройти, прежде чем она вспомнила этот разговор и поняла, что имела в видуТатьяна.

* * *

Убедившись, что родилась девочка, Валерьян рассвирепел не нашутку. Выходит, Татьяна была права: он ждал появления сына!.. Сразу вновь началпить, в доме заколобродили гости (правда, ни князь Завадский, ни тем паче ПотапСпиридоныч больше не появлялись); вновь слугам до утра приходилось сметатьбелую пыль с зеленых столов; вновь вечерами звенел хмельной хохоток АнныЯковлевны... А днем она взяла привычку, едва проснувшись, расхаживать повторому этажу – от своих покоев до Елизаветиной спальни, рядом с которойустроили теперь детскую. В заношенном черном капоте, расшитом белыми птицами,неубранная, ненакрашенная, сосредоточенно поджав губы и громко шлепая туфлямибез задников, – вид у нее был такой, словно она обдумывала какое-то важное,может быть, даже жизненно важное решение, которого никто, кроме нее, принять неможет. И Елизавета не сомневалась, что она замышляет какую-то каверзу.