Многие сходили с дороги (вскоре отыскать ее сделалосьневозможно!), ложились прямо в сугробы, наметенные под деревьями, закутавшись сголовою в плащи и шубы, надеясь переждать русский буран, как некогда пережидалиаравийские песчаные бури. Таким уже не суждено было подняться! Самые упрямые исильные брели по сугробам, силясь разглядеть за жгучей снеговой завесой хотьподобие человеческого жилья. И вершиною счастья было бы сейчас увидетьблокгауз.

Так как при победоносном наполеоновском марше на всемпротяжении от Вильны до Москвы не было пощажено ни одного города, ни села, нипичужки, то для обеспечения тыла и сообщения армии через каждыедвадцать-тридцать верст были устроены этапы: на квадратной площади, огороженнойрвом и забором, возводились бараки, то есть блокгаузы. Такой-то блокгауз ивысматривал сейчас с надеждою всякий глаз, но увы – в снежной круговерти ничегоне разглядеть.

Бредущая среди небольшой (человек пять) группки сотоварищейи прихлебателей Лелупа, Анжель все чаще чувствовала под ногами не утоптанныйтвердый зимник, а мягкие, рыхлые сугробы. Она понимала, что они сбились сдороги, да и другие не могли не замечать этого, однако все послушно,неостановимо брели за Лелупом, который, ведя в поводу навьюченного коня, всекруче забирал вправо, в дремучую чащобу, в бурелом, словно вознамерилсянепременно переломать ноги и себе, и всем своим спутникам… и вдруг, словно поволшебству, из метели выступили темные бревенчатые стены, иссеченные снегом, ивсе наконец увидели то, что давно уже увидели звериные глаза Лелупа, а можетбыть, почуял его звериный нюх: убежище!

Однако это был не блокгауз. Убежище оказалось русскойцерквушкою, каких немало пожгли эти люди – ну а если не пожгли огнем, тобеспощадно осквернили.

Впрочем, какое все это имело значение для скитальцев,которым сейчас нужно было только одно – укрыться от непогоды?

– Allons, enfants de la patrie! [5] – с издевкою в голосезапел Лелуп и первым вошел в широкие двери, створки которых едва висели наодной петле.

Страха, усталости, печали – как не бывало! Все снаслаждением отряхивали с одежды снег, раскладывали для просушки вещи, ужетащили для растопки деревянные раскрашенные доски с намалеванными на них ликамирусских святых.

Анжель смотрела, нервно перебирая пальцами шаль. Она знала,что эти доски называются иконы, что русские поклоняются им, и испытывалакакое-то странное, тревожное сердцебиение, когда смотрела на них. Ей было вразжутко и спокойно, и она знала: эти диковинные доски нельзя жечь! Русскому богу,который еще властен в этих стенах, это вряд ли придется по сердцу!

Впрочем, богу тут уже не оставалось места. Следы на полу ина стенах, общая картина человеческой мерзопакостности ясно указывали, чтоздесь ставили лошадей, забивали птицу и скотину, извергали нечистоты… Казалось,нельзя найти незагаженный уголок, и Анжель с тоской в глазах бродила поцерквушке, ощущая страшную тяжесть на сердце и мысленно прося у кого-топрощения.

Вдруг на закопченной стене, словно дружеский взор, мелькнулосветлое пятно. Анжель приблизилась и увидела косо прибитую иконку сизображением молодой женщины в серебристо-белом одеянии, с младенцем на руках.Темные очи женщины были печальны, глаза ребенка не по-детски мудры и суровы, иАнжель вдруг безотчетно подалась вперед, прижалась губами к ручке младенца и,только отстранившись и осенив себя троекратным крестом, удивилась своемупоступку. Вдобавок крестилась она справа налево, а пальцы ее руки были сложеныщепотью, но отнюдь не в два перста, как крестились французы. Верно, это памятьо русском воспитании, подумала Анжель и, поклонившись иконе, опасливооглянулась и неприметно прикрыла ее каким-то грязным лоскутом, валявшимся наполу. Ей хотелось сейчас во что бы то ни стало спасти от огня светлый ликрусской Богоматери. Страстно хотелось взять ее с собою, но Анжель не решилась:тогда бы она уподобилась этим скотам, с которыми вынуждена идти… Нет, бог даст,останется икона не замеченной никем и будет здесь висеть в покое и тишине долучших времен!

Чтобы не привлекать внимания к этому месту, Анжель прошлавперед вдоль стены. Какой-то узор был вырезан прямо на дереве, Анжель не вдруграспознала, что это буквы… и с изумившей ее саму легкостью вдруг прочла:«Приидите ко мне… и аз успокою вы…» Да, верно, это тоже гудит забытая память,если слова чужого языка понятны Анжель, но эти слова понял бы сердцем ктоугодно, человек любой нации! Бог – последнее пристанище, где в пору и не в пору,рано или поздно, человек приклонит страннический посох свой. Анжель осозналаэто всем существом своим и простерла руки к надписи, будто к огню в стужу,умоляя неведомого Всевышнего, коему поклоняются русские, простить ее за все,что содеяно на этой земле, в этой стране, в храме сем…

– Mon Dieu, – прошептала она и добавила непослушными губами:– Гос-по-ди!..

Короткий вздох прервал ее мольбу. Казалось, кто-то перевелдыхание, и Анжель, встрепенувшись, успела увидеть, как темная фигура проворноотпрянула в тень, слилась со стеной, сделалась неразличимой, однако и из тьмыдостигал лица Анжель жгучий взор незнакомца. Она не сдержала короткого вскрика,но тут же, спохватившись, зажала рот ладонью. Поздно – Лелуп уже оказалсярядом.

Он видел в темноте, подобно дикому зверю, и ринулся вперед,в непроницаемую тьму. Послышались звуки потасовки, набежали на шум другие французы,и Лелуп вскоре появился в свете костра, утирая окровавленные губы и чудовищноругаясь, а за ним его сотоварищи волокли какую-то высокую фигуру в черной рясе.От нее остались сплошные лохмотья, сквозь которые проглядывало поджарое,мускулистое тело, однако, не замечая своей полунаготы, монах старательноприкрывал капюшоном лицо.

– А ну, чего прячешься? Покажи-ка свою рожу! – рявкнулЛелуп, однако Туше схватил его за руку.

– Черт с ним! Может, у него обет скрывать лицо? Помните, вИспании мы сожгли монастырь, в котором все монахи дали обет молчания на всюжизнь? Даже друг с другом не разговаривали, объяснялись знаками. Ну уж и оралиони, когда горела их обитель!

– Ты предлагаешь его сжечь? – усмехнулся Лелуп, и Анжельпередернуло.

– Нет, – вкрадчиво протянул Туше. – Я предлагаю взглянуть наего крест. Я знавал в Москве двух-трех русских толстобрюхих священников, укоторых кресты были украшены очень и очень недурными камешками.