Между тем Лелуп развязал свой тюк и бросил на сосновые веткидва или три плаща, попоны, одеяла, а потом схватил Анжель и швырнул ее на этоложе с такой бесцеремонностью, словно она тоже была подстилкой – всего лишь ещеодной подстилкой, нужной только для того, чтобы мягче спалось.

В следующее мгновение мужчина рухнул на Анжель, задрал ейюбки. Ощутив его близость, ошеломленная, Анжель выкрикнула имя – она не знала,чье это имя, но в нем странным образом воплотилось все самое ужасное ипостыдное в ее жизни… в той, прошлой, забытой жизни.

– Моршан! – закричала она.

И тотчас поперхнулась криком, ибо тяжелая рука легла ей нагорло.

– Забудь о нем. Скажи: Лелуп… ну!

Рука надавила сильнее, и Анжель, задыхаясь, прохрипела:

– Ле-лу-уп…

– Вот так, – удовлетворенно выдохнул он, с такой силойвдавливая в нее свое мужское естество, словно сваи забивал.

Анжель захлебнулась криком, слезы лились неостановимо… На еесчастье, изголодавшийся по женщине Лелуп насытился удивительно быстро. Онскатился с Анжель, продолжая, однако, крепко держать ее.

– Только посмей шевельнуться, – услышала она, уже засыпая. –Твоя мать продала мне тебя за сегодняшний ужин. Ничего, держись за меня – можетбыть, жива останешься!

И он захрапел, не ослабляя своей железной хватки.

Анжель с безмолвной мольбой глядела в мутное беззвездноенебо, силясь понять одно, всегдашне-непостижимое: почему графиня так ненавидитее, что сразу после смерти сына швырнула этому грубому, отвратительномучеловеку? Да разве можно такое терпеть? Куда же смотрел в это время бог, чтопопустил, не остановил?..

Все было ужасно… но хуже всего казалось Анжель постепенноовладевшее ею трезвое, холодное понимание: придется привыкнуть и к этому, какпривыкаешь ко всему на свете.

Однако Анжель ошибалась. Через день она знала, чтовозненавидела Лелупа. Еще через день она продала бы дьяволу душу, лишь быизбавиться от него. На третий день она готова была умереть для этого.

Конечно, если судить о ее жизни по логике войны – вернее,отступления, бегства, спасения жизни, – если следовать этой нечеловеческой,противоестественной логике, то Анжель следовало бы благодарить судьбу и своюбывшую свекровь, ибо теперь она была сыта каждый день, а каждую ночь проводилау жаркого костра. И все-таки в те бесконечные, омерзительно долгие минуты, покаЛелуп безжалостно, грубо, бездушно проникал в ее плоть, она с трудом сдерживалапозывы рвоты и молила бога послать ей смерть.

Нрав, поступки, лицо, фигура, голос – все в нем было гнуснои отвратительно.

Более того: отвратителен был Лелуп и своим сотоварищам, дажетем, с кем вместе отправлялся мародерствовать или обирал трупы замерзшихсолдат. Везде его встречали двумя презрительными кличками: «московский купец»или «жид», но когда Анжель узнала, что Лелуп принадлежал к старой гвардииНаполеона, был с ним еще в Египте, то поразилась, сколь мало, сколь низкоценится во французской армии славное боевое прошлое. Нет, дело было не впрошлом, а в настоящем: в том, чем обернулась былая слава для солдат теперешних!

Так, многие из них всерьез, откровенно высказывались, чтоесли бы в день Бородинского сражения, вечером, император двинул на сменуусталым войскам свою свежую гвардейскую кавалерию, о чем тщетно его умоляли, тоисход сражения был бы другой и русская армия оказалась бы полностью уничтожена.Но император хотел вступить в Москву со своей гвардией, столь же свежей имногочисленной, как и при ее выступлении из Парижа.

Явившись в Москву, гвардия решительно всем овладела,отодвинула всех прочих и жила в полном довольстве, так как после пожара,вернувшись на развалины домов, гвардейцы рылись в подвалах, в которых жителиприпрятали провизию, вина и вещи; и вот гвардейцы устроили себе лавочки иоткрыли для армии торговлю чем только можно. Подобное поведение настроилопротив них всю армию, которая в насмешку называла их «московскими купцами» или«московскими жидами». Неприязнь эта сказалась во время отступления, и солдатыармии за это главенство гвардии, которым она так грубо злоупотребляла, жестокоотомстили «московским купцам». Отрываясь или отставая от своего корпуса, чтослучалось с воинами и других частей, гвардейцы были обыкновенно совершенноодинокими, и отовсюду, куда бы они ни подсаживались и ни пристраивались бы – ккостру или какому-либо приюту, – их грубо отгоняли.

Однако Лелупа прогнать никто не мог, потому что он увел ссобой из Москвы маленький фургончик, куда успел запасти галет, мешок муки,более трехсот бутылок вина, рома и водки, десять фунтов чаю и столько же кофе,под сто фунтов сахару и шоколаду, большой запас свечей… Весь этот запас долженбыл в продолжение нескольких месяцев питать тело Лелупа, а также давать емувозможность успешно торговать.

Кроме всего, он раздобыл себе множество русских мехов, давот незадача – через несколько дней отступления русский снаряд уничтожил«склад» Лелупа, и теперь весь его припас умещался в двух вьючных мешках; однаков условиях отступления и это было настоящее сокровище, позволявшее емудиктовать свои законы на привалах и даже время от времени покупать себе женщин– за кусок хлеба, за возможность просто согреться у костра. Анжель случайноузнала, что была четвертой в этом походном гареме, однако все еепредшественницы умерли, не снеся то ли тягот пути, то ли грубости Лелупа, то лиего неизбывной ненависти ко всему миру, сквозившей в каждом его движении,слове, поступке. Анжель чувствовала, что вся гнусность натуры Лелупа ею еще непознана, что самое страшное еще впереди… Так оно и произошло.

* * *

День с утра до полудня был ясный и даже теплый, однако истинныйлик русской зимы проглядывал временами из-за набегавших туч, и достаточно былоодного сильного порыва ветра, чтобы он явил себя – жестокий, враждебный,властный: тотчас зима снова, в который раз уже, дала понять, что в этой странеона истинная хозяйка, суровая к незваным гостям. Все изменилось: дорога,округа, настроение. Все ждали чего-то ужасного – и внезапно разыгрался буран.Вихри снежные метались по нивам и лугам, качая вершины деревьев, да так, чтостолетние великаны стонали человеческими голосами, а их ветки с трескомобламывались и опадали в снег. Анжель не могла вспомнить такого волненияприроды! Крутясь и бушуя, метель охватывала леса и дубравы, оглашая их гуломгрозным и страшным, в котором слышалось победительное торжество.