Царское Село, декабрь 1916 года.

Если бы не ботинки, Влас бы давно уже закончил. Ботинки желтой кожи, на толстой каучуковой подошве являлись особенной гордостью Власа Воскобойникова, и испортить их было бы для него величайшей трагедией. Без них, желтых, матовых и великолепных, целостность образа человека творческого, не чуждого богемы, но в то же время прогрессивного, создаваемая с таким трудом и упорством, была бы безвозвратно разрушена. Ни укороченные шерстяные брюки, ни клетчатое полупальто, ни твидовая, клиньями, кепи не смотрелись бы так шикарно. И ведь был в первый момент порыв надеть калоши, но дядя Пшенек не дал собраться с мыслями, все торопил — быстрее, Влас! Быстрее! Варфоломей Селиванович ждать не станет! Подумаешь, тоже, Варфоломей Селиванович! Цаца какая!

Непростые отношения внутри семьи иногда удивляли, иногда забавляли Власа. И мать, и отец его имели по родному брату, и несходство дядьев было поразительным. Матушка, Ядвига Карловна, в девичестве носила фамилию Магельская и родом была из Варшавы. Вся семья ее имела самое непосредственное отношение к творчеству — дед писал картины, отец и брат занимались фотографическим искусством.

Однако судьба повернулась так, что замуж Ядвига вышла за торговца колониальными товарами Ефима Воскобойникова и поселилась в Царском Селе. Вскоре в Царское Село из Варшавы перебрался и матушкин брат, Пшемислав Магельский, купив фотографическое ателье фон Ган. Ателье имело монополию на съемку и тиражирование фотографических карточек членов императорской фамилии, и дело обещало деньги и славу. Но если с деньгами все обстояло более-менее благополучно, то со славой выходило нехорошо.

Особую досаду тщеславного поляка вызывало то обстоятельство, что никто не помнил, как его зовут. Не утруждая себя различиями, не только император и его домочадцы, но и все придворные именовали нового хозяина фотографического ателье по сложившейся привычке Ганом. Доходило до смешного — Ганами называли не только самого Магельского, но и его сотрудников.

— Они говорят мне Ган! — устремляя модно подкрученные усы в небо, горько усмехался Пшемислав Карлович. — Этих людей даже не смущает, что прежняя владелица ателье мадам фон Ган была женщиной!

Однако надежду выделиться и войти в историю фотограф не оставлял. Несколько раз Магельский выпрашивал аудиенцию у Ее Императорского Величества, убеждая Александру Федоровну выделить средства на архив, где будут храниться не только фотографические пластины, но и фотокарточки, а также кинопленки императорского двора, ибо материалов этих уже в настоящий момент скопилось столько, что приходится складировать где попало. Каждый раз императрица идею горячо поддерживала, но денег не давала, и в конце концов отчаявшийся Магельский отстроил архивное хранилище на собственные средства. Но и это никоим образом не поспособствовало его узнаваемости, и фотографа при дворе по-прежнему именовали Ганом.

Смиряя гордыню, фотограф урезонивал себя тем, что грех обижаться на приземленных личностей, которым чужды высокие духовные порывы, находя подтверждение своим размышлениям тут же, в собственной семье. Магельский снисходительно наблюдал, как муж сестры с непосредственностью, достойной всяческих похвал, завозит в свою лавку колониальных товаров японскую водку саке и под видом экзотического продукта торгует ею после дозволенных десяти часов, в то время как брат-урядник его покрывает. На фоне братьев Воскобойниковых Магельский казался себе романтиком-бессребреником, Микеланджело в коровьем стойле.

Как-то в трактире «У старушки» Магельский разговорился с Соломоном Пиголовичем. Соломон Наумович служил начальником склада вещественных доказательств сыскной полиции, а в Царское Село был переведен из Москвы. Прикрывая глаза тяжелыми веками и причмокивая пивной пеной, Пиголович подробно поведал новому знакомцу о постановке фотографического дела на службу криминальной полиции по прежнему своему месту работы.

— Был такой француз, Бертильон. Низенький, невнушительный — никакого авторитета среди коллег! — говорил Соломон Наумович, вызывая невольную усмешку на устах слушателя, ибо рассказчик сам как нельзя более подходил под описание Бертильона. — Никто Бертильону не верил, что при помощи фотографических карточек можно раскрывать преступления. Все над ним смеялись и обижали. И все-таки вышло по его, по-бертильонски. Нынче не только во Франции, во всей Европе метод Бертильона используют. В Москве целая картотека существует.

— Большая? — живо заинтересовался фотограф, только что закончивший в отдельной пристройке организацию архива семьи Его Императорского Величества и до сих пор переживавший по поводу непомерности суммы, в которую вылилось это начинание, и ничтожности полученных от этого выгод.

— Ну как вам сказать? — почесал мохнатую бровь собеседник. — Изрядная. Отдельная зала, в ней шкафы, шкафы, бесконечные ряды стеллажей, поделенные, как соты, на отсеки, и в подписанных по алфавиту ящичках — портреты преступных элементов анфас и профиль. И отдельно — стойки с фотографически запечатленными местами преступлений.

Пшемислав Карлович забыл про пиво. Он подался вперед и азартно спросил:

— А у нас почему же не практикуют?

— Кому тут практиковать? — удивился Пиголович. — Ретрограды, душители передовой мысли. Да и средства на это нужны немалые, а сейчас, изволите ли видеть, война.

Вспомнив неудачу с получением ссуды на архив, фотограф тяжело вздохнул, однако идея стать первым в Царском Селе носителем прогрессивной методы криминалистической фотографии крепко засела в голове Магельского, и он даже повторно встречался по этому поводу с Соломоном Наумовичем, обсуждая возможные перспективы предприятия. Несколько дней Магельский ходил, погруженный в свои мысли, и задумчивый взгляд его нет-нет да и останавливался на крутящимся в лаборатории племяннике.

Смышлен, расторопен, гимназию закончил, мать прочит Власа в университет. Правда, не в московский, а в питерский, хотя московский был бы предпочтительнее. Но ничего не поделаешь, видно, не судьба. Этой весной приехал Влас в Москву, а с ним на Чистых прудах возьми да приключись пренеприятная оказия — угодил в Первую градскую больницу. Теперь племянник о Москве и слышать не хочет. Но Ядвига Карловна настаивает, чтобы Влас хотя бы в Петербурге вслед за другом Ригелем пошел учиться на доктора. Отец же мечтает посадить Власа вместо себя в лавке, ибо болен и немощен. К вящей досаде отца и печали матери, Влас не чувствует ни малейшего призвания ни к торговле, ни к медицине, с обожанием взирая на великолепного дядюшку Пшенека и его мудреную аппаратуру. По всему выходило, что без Власа не обойтись.

На именины Власа, когда в доме сестры собрались все члены семьи, Магельский улучил момент и, когда братья Воскобойниковы отправились в палисадник выкурить на свежем воздухе по папиросе, завел речь о Власе. А также о необходимости выделения полицейским управлением его фотографическому ателье средств на расходные материалы для криминалистической фотосъемки, упирая на свою осведомленность в некоторых деликатных вопросах.