— Этот Бессонов, он какой-то особенный.

— В каком смысле? — не понял Влас.

Раиса Киевна глухо заговорила в нос, не отрывая взгляда от окна и странно обрывая фразы:

— Все в нем не так. Как не у всех. Он словно не из этого мира. Должно быть, он ангел. Мой ангел-хранитель. Его стихи — это мои молитвы. Он словно бы смотрит мне в душу и видит меня насквозь. Он мыслит, как я. И говорит, как я бы могла сказать, если б умела. Он бог. Мой бог.

Глядя в окно, Раиса замолчала, а Влас задумался о Бессонове. Он, конечно, поэт. Талантливый. Дерзкий. Что уж скрывать, имеет право быть дерзким. Ибо талантлив. Говорят, много пьет. Ходят слухи, нюхает кокаин. Опять же талант нужно чем-то подпитывать. Интересно, отчего он не на фронте? Болен? Или откупился? Если откупился — тогда подлец. Хотя какая разница? За талант можно простить все. Даже подлость. Хотя нет. Подлость нельзя. И предательство нельзя. Даже поэту.

Влас обожал как поэзию, так и прозу, и авторы романов и стихов были для него сродни небожителям. С самого раннего детства каждый год он с нетерпением ждал новогодней елки, того особенного мига, когда распахнутся двери гостиной и под рождественскую мелодию, исполняемую матушкой на рояле, позволят заглянуть под пахучую лесную красавицу, разукрашенную стеклянными колокольчиками и ангелами из папье-маше. Под елкой для всех лежали подарки — кому что потребно. Влас знал, что для него обязательно приготовлены книги. И какие! Из «Золотой библиотеки» — шикарного издания для детского и юношеского возраста в красном, с золотом, переплете и с золотым же обрезом.

Если книга была об Индии, то на обложке непременно оттиснута золотая карта Индии, а ниже — слон. Если о Французской революции — то картина Делакруа «Свобода на баррикадах», взятая в тисненую золотую раму. А как Влас зачитывался детективными книгами Артура Конан-Дойла и приключенческими романами Стивенсона и Дюма! Там было все — романтика, тайна, любовь и дружба. И бесконечное благородство, рядом с которым подлости места быть не могло. После четырнадцатого года как-то само собой исчезло все — рождественские елки, пасхальные воскресенья и даже дни рождения.

Из задумчивости Власа вывел резкий толчок, ознаменовавший полную остановку поезда. Мимо них к выходу пробирались люди, задевая полами шуб и отворотами пальто спящую соседку Власа. Поезд еще раз конвульсивно дернулся, Раиса Киевна всхрапнула под вуалью и проснулась.

До дома де Роберти, что на Сенной, они добрались на извозчике. В квартире графини Широковой-Гонзель оказалось людно. В прихожей были навалены шубы и пальто, калоши стояли везде, где придется. Девица Симанюк на что-то сердилась, не позволяя Власу помочь снять с себя шубку. А может, хотела показать себя эмасипе — в ее кругу это очень даже приветствовалось. Махнув рукой на Раису Киевну, Влас отправился здороваться с хозяйкой и ее гостями. Лобызая ручки одной из постоянных клиенток фотографического ателье дяди, Влас не мог не заметить, что у графини собралось немалое количество прехорошеньких барышень. Все они с восторгом взирали на поэта Бессонова.

Запрокинув кудрявую голову и полуприкрыв волоокие глаза, Алексей Константинович нараспев читал свои магические поэзы, словно гамельнский крысолов, увлекая доверчивых дев в адову бездну. На лицах застывших вокруг Бессонова любительниц поэзии было на удивление однообразное выражение — покорной жертвенности и бездумной готовности следовать за своим кумиром на край земли, чтобы там в страшных мучениях отдать за него жизнь.

— То, что госпожа Лукьянова преставится, было ясно с самого начала, — вдруг услышал Влас.

Уловив сквозь гул стихотворного речитатива имя сбитой на Леонтьевской женщины, фотограф весь обратился в слух, боясь упустить хоть единое слово из заинтересовавшего его разговора. Протиснулся сквозь толпу хорошеньких воздыхательниц Бессонова и устремился к замеченному им господину, собравшему вокруг себя небольшую группу.

— Что было ясно? — переспросила не по возрасту разряженная дама со слишком глубоким декольте.

— Что Елизавета Никифоровна должна умереть, — тонко улыбнулся рассказчик. Он был сед и длинноволос, а поверх его бархатной куртки красовался желтый бант.

Присмотревшись, Влас признал в мужчине художника Вересаева, старавшегося не пропускать ни одной светской вечеринки.

— Отчего же вам это было ясно? — не отставала молодящаяся старуха.

— Ну, должно быть, я знаю это потому, что князь Зенин на мадам Лукьянову заговор делал, он сам хвастался и карту показывал, — со значением пояснил художник.

— Да ну! Что за чушь? — усмехнулся высокий господин в военном мундире. — Я прекрасно знаю Лизавету Никифоровну еще с тех времен, когда она звалась «ля петит Лиззи» и распевала прелестные шансонетки в заведении мадам Козенчук. Лиззи всегда была крайне рассеяна и никогда не смотрела по сторонам. Не думаю, что замужество и несколько лет жизни с этим скучным Лукьяновым так уж сильно изменили ее характер. Так что карты, заговоры на смерть — все это чушь, любезный.

— Отчего же чушь? — обиделся художник, забирая с подноса обносившего гостей лакея сразу два бокала шампанского. — Вовсе нет. Извольте выслушать. В прошлом году мне поступил заказ — князь Зенин, тот самый, двоюродный племянник сами понимаете кого, пожелал иметь парадный портрет в полный рост. Я, знаете ли, считаюсь недурственным портретистом и беру недорого, и ко мне часто обращаются знатные господа, а иногда, как в этом случае, даже особы королевской крови. Я предупредил князя, что дело это небыстрое, а то некоторые обижаются, когда полгода приходится ходить ко мне на дом и по часу сидеть в одной позе. Андрей Владимирович не стал упрямиться и согласился.

Рассказчик хлебнул шампанского и продолжил:

— А я, знаете ли, занимаю мансарду на Широкой, квартира Лукьяновых подо мной. Тогда-то с Елизавета Никифоровной князь и познакомился. Как увидел он мадам Лукьянову, тотчас влюбился, голову потерял и стал звать уйти от мужа и сделаться его метресской. Елизавета Никифоровна от мужа не ушла, но содержанкой сделалась. Моей супруге она не раз говорила, что замужняя дама — это все-таки положение в обществе и никакие деньги его не заменят. Вот если бы князь на ней женился — тогда другое дело. Но князь жениться отказывался, ибо император, а особенно императрица — люди строгих нравов и не одобряют подобные мезальянсы.

Князь отступиться тоже не желал и все настаивал на безраздельном обладании возлюбленной, требуя расторгнуть брак с Лукьяновым. Так страдал человек — вспомнить страшно! Приходил скандалить, грозился то Ивана Захаровича в Сибирь сослать, то Лизавету Никифоровну из револьвера застрелить. По совести говоря, мы всерьез его эскапады не принимали — мало ли чего в запале не соврешь? Да и сама Елизавета Никифоровна жестоко с князем поступала. То оттолкнет, то приблизит — играла, как кошка с мышью. Он, бедный, совсем извелся. А с неделю назад пришел ко мне веселый, деньги за портрет принес и говорит — вот, друг Вересаев, как все славно устроилось! Знающие люди подсказали обратиться к магу Тадеушу. Проживает на набережной Мойки, может, знаете? Берет недорого и гарантирует результат. Скоро, говорит, Елизавета Никифоровна перестанет меня мучить, ибо отойдет в лучший из миров.