Честно говоря, Васо и не вспоминал поначалу о заброшенных гимназических учебниках — так надоела ему их казенная скука. И для чего ему знания, не имеющие ничего общего с реальной жизнью, если становиться царским чиновником он не собирался, а учиться дальше, в университете скажем, так на какие деньги? Нет, не нужна эта гимназия ни ему, ни другим беднякам.

— Нет нужна! — сказали Васо его старшие товарищи.

Чтобы бороться с царем, капиталистами, помещиками, рабочие должны овладеть знаниями, наукой, военным делом. Рабочий класс, народ нуждаются в грамотных, знающих людях. Царские власти это хорошо понимают, именно поэтому они установили такие порядки, чтобы как можно меньше детей бедняков могли получить образование.

Рано или поздно, говорил дядя Илико, в России снова произойдет революция. В пятом году царь сумел ее подавить, но грядущая революция победит обязательно. А для этого ей нужны свои командиры, офицеры из рабочих и крестьян. Откуда же их взять, если такие здоровые и грамотные ребята, как он, Васо Киквидзе, не хотят учиться дальше?

Дядя Илико, конечно, был прав. Как только Васо понял это, он, вздохнув, достал из чулана успевшие изрядно запылиться учебники. За год повторил все забытое, нагнал упущенное и экстерном сдал за полный курс классической гимназии. Теперь он имел право поступать в любое учебное заведение Российской империи. Правом этим воспользоваться, однако, ему так и не довелось.

Вместо синей студенческой тужурки ему пришлось облачиться в серую солдатскую шинель: уже разразилась первая мировая война, и в 1915 году Василий Киквидзе оказался в армии на правах вольноопределяющегося. Попал он в небольшой русский город Кирсанов на Тамбовщине. Здесь новобранцы в ускоренном порядке проходили военную подготовку, отсюда затем их посылали на передовую — в 6-ю кавалерийскую дивизию 7-го кавкорпуса Юго-Западного фронта.

Казарменная жизнь для Киквидзе с первого же дня сделалась невыносимой. Дело было не в нагрузке, павшей на плечи новобранцев. Сегодняшние драгуны вчера были рабочими и крестьянами, привычными к тяжелой работе и суровому быту. Оскорбляло, возмущало обращение с защитниками «престола и отечества», безответными и беззащитными перед господами офицерами и лютыми унтерами.

«Знамя есть священная хоругвь… Долг солдата — беспощадно сражаться не на жизнь, а на смерть с врагом внешним и внутренним» — эти премудрости вбивали в солдатские головы на занятиях словесностью, перемежая пустые напыщенные фразы густой матерщиной, словно иного языка драгун понять не мог. На занятиях по строевой и огневой не стеснялись и рукоприкладства. Однажды в манеже вахмистр, словно по ошибке, несколько раз опустил хлыст не на круп лошади, а на спину Васо.

Видимо, из Кутаиса в Кирсанов дали знать, что Киквидзе до призыва в армию числился в полиции неблагонадежным. Не раз, вернувшись в казарму, Киквидзе обнаруживал, что в его сундучке кто-то рылся. Вещи и деньги целы, — значит, логично рассуждал Васо, лазал в сундучок не вор.

Негласные обыски участились после того, как в полку появились революционные прокламации. Киквидзе имел к их распространению самое непосредственное отношение, но был осторожен и предусмотрителен — в сундучке ничего крамольного не держал, прятал в надежных местах. Однако тучи над ним сгущались, и как-то знакомый писарь из штаба шепнул Киквидзе, что ночью за ним придут.

Васо не стал дожидаться ареста, следствия, суда. Уж если приказ о его аресте отдан, значит, жандармы докопались до чего-то серьезного. А трибунал в военное время мог означать в лучшем случае каторжные работы.

Ночью в казарму явился жандармский штабс-ротмистр Подлясский, но место на нарах, где спал Киквидзе, оказалось пустым. Казарму обшарили, выслали наряд и на железнодорожную станцию. Поздно.

Киквидзе ушел… Плотами по матушке Волге он добрался до Астрахани, а весной 1916 года очутился в Баку, где устроился на нефтяные промыслы.

Все-таки надо отдать должное царской полиции — хлеб даром филеры не ели. Сыск в России был поставлен во главу угла всей внутренней политики. Среди промысловиков, с которыми работал Киквидзе несколько месяцев, нашелся осведомитель полиции, он и сообщил по начальству, что новый рабочий — дезертир.

Под конвоем Василия вернули в полк. Тут ему повезло — то ли новый командир недолюбливал жандармов, то ли просто полагал, что его дело пополнять действующую армию, а не сибирскую каторгу. Во всяком случае, он не отдал Киквидзе под суд, а посадил его под строгий арест на двадцать суток. Потом снова строй.

В начале 1917 года на фронт отправлялся очередной маршевый эскадрон. Воспользовавшись предотъездной суматохой, вызванной главным образом тем, что почти все офицеры последние дни непробудно пили, прощаясь с тыловой жизнью, Киквидзе снова бежит. На сей раз в одно из селений под Кутаисом, где у него были родственники. Всего несколько дней прожил Васо на свободе. Его таки выследили и снова арестовали. Теперь уже на снисхождение рассчитывать не приходилось. Его и не последовало. Через неделю военно-полевой суд Кутаисского гарнизона за неоднократные побеги из армии приговорил Василия Киквидзе к смертной казни «через расстреляние».

Надеждой на помилование он не тешился, но думать, что вот-вот, не сегодня, так завтра, сухой треск ружейного залпа оборвет его короткую жизнь, не хотелось. А хотелось жить и верилось, что после этой ненужной народу войны придет свобода рабочим и крестьянам, начнется новая жизнь, счастливая, без царя, жандармов, банкиров, фабрикантов и помещиков. Не желал примириться с мыслью, что ему до этих светлых дней не дожить. Но приговор есть приговор, а в нем черным по белому неумолимо и неотвратимо: «Через расстреляние».

В последнюю ночь февраля, когда, словно по иронии судьбы, Васо исполнилось двадцать два года, в дверь камеры смертников загрохотали сапоги и приклады. Неужто пришел полевой караул для приведения приговора в исполнение? Но почему грохочут, когда у надзирателей есть ключи и вообще осужденных стараются выводить без лишнего шума, чтобы не будоражить всю тюрьму? Широко распахнулись двери, в проеме пляшущие, орущие, восторженные:

— Выходи, братцы! Свобода всем! В Питере революция!

В коридорах гомон в сто глоток, русские и грузинские выкрики, смех и ругань, и вот уже кто-то запел «Марсельезу». На шинелях красные кумачовые банты, перед дверью в канцелярию растоптанный — стекло в мелкий хрусткий песок — портрет царя.

Где провел Василий Киквидзе первые две недели после падения самодержавия, мы не знаем. Доподлинно известно только одно: в середине марта 1917 года он прибыл — уже по доброй воле — в расположение той самой 6-й кавалерийской дивизии Юго-Западного фронта, куда его безуспешно пытались отправить насильно. И сразу же на митинг. Драгуны, старые знакомые по