сумерек специально содержащийся для этого городом фонарщик. Первый газовый фонарь в Кутаисе стал большим событием. Его установил перед своим лимонадным заводом знаменитый Логидзе. Ах, какие чудные, с несравненным ароматом фруктовые воды подавали в заведении Логидзе. В кувшин для охлаждения бросали несколько кусочков льда. Особенно хорошо запивать ими теплый, во всю тарелку хачапури. Вот только в семье Киквидзе для этого недорогого, в сущности, удовольствия денег никогда не хватало.

Напротив лимонадного завода — городской сад. Здесь по воскресеньям и четвергам чинно прогуливался обыватель, здесь же фланировали с армейским шиком неженатые пока подпоручики и затянутые в черкески местные герои. В эти дни здесь играл военный духовой оркестр и устраивались танцы. Но даже в праздники город с его ленивым укладом жизни засыпал рано. Окна домов плотно запирались ставнями. Встретить на пустой темной улице после десяти вечера можно было только разве что засидевшегося в духане кинто или молоденького офицерика, проводившего домой барышню на выданье вместе с бдительной мамашей.

Днем — на большой перемене — в сад забегали гимназисты и гимназистки, благо от обеих гимназий было рукой подать. Но позже семи доступ сюда учащимся был заказан. За этим строго следили классные наставники и сам инспектор гимназии статский советник господин Харламов. Обликом своим и манерами поведения он поразительно напоминал чеховского «Человека в футляре» — вплоть до ваты в ушах.

Новое здание Кутаисской мужской классической гимназии — монументальное, с пышным порталом — высилось неподалеку от Риони. Просторный гимназический двор уступами спускался к реке. Во дворе росла огромная, со стволом в шесть охватов, пятисотлетняя чинара. Чинара почиталась как городская достопримечательность, потому ствол ее огораживали каменные плиты. А на самом берегу находилась невзрачная каменная постройка, где вершил скорый, но праведный суд легендарный имеретинский царь Соломон.

Кутаисская классическая гимназия считалась относительно демократическим учебным заведением. В ней учились не только дворянские отпрыски, но и дети мелкопоместных дворян, торговцев, ремесленников и даже крестьян. Многие ребятишки из сел не знали русского языка и говорили только по-грузински. Позже Васо Киквидзе понял, что все в этой гимназии было направлено на подавление личности учащихся, на воспитание их в духе слепого повиновения и беспрекословного служения самодержавию. Такие порядки существовали не только в Кутаисской гимназии, это была продуманная система бездушия и произвола, которая, словно в издевку, называлась «народным просвещением».

Один из немногих хороших учителей, которого по-настоящему любили и уважали гимназисты, Николай Николаевич Джомарджидзе, с горечью писал: «Что из того, что многие наши гимназии имеют большие здания, прекрасные актовые залы, хорошо обставленные кабинеты и просторные коридоры. Это не избавило их от горьких и искренних проклятий со стороны замученных в них воспитанников, которые с отвращением вспоминают лучшие годы свои, отравленные общением с черствыми казенными преподавателями, с этими бездушными педантами и невеждами. С какой циничной небрежностью эти полицейские педагоги игнорировали духовные запросы юношества, с какой возмутительной грубостью подавляли они в нем все благородные порывы!»

Гимназисты от мала до велика дружно ненавидели учителя словесности Юркевского — взяточника, пьяницу и доносчика, латиниста Лебедева, злобно глумившегося над грузинским языком, законоучителя протоиерея Тугаринова, утонченного мучителя детских душ и сердец… Они, уж точно, были скорее полицейскими, нежели педагогами.

С нескрываемым подозрением относились сии наставники юношества не только к каждому вольному слову, но даже к собственным, трижды профильтрованным цензурой дисциплинам, знание которых они по служебному долгу обязаны были передавать учащимся. Потому и нажимали с особым рвением на спряжения мертвых латинских глаголов и священное писание. Иное дело — литература, великая российская литература с ее демократическими традициями и пристальным вниманием к жизни народа. В ней закоснелые педагоги и тогда, и в иные времена безошибочно чувствовали опасность. И, видимо, не зря. О настроениях, которые бытовали в гимназической среде, красноречиво свидетельствует специальный протокол, разосланный попечителем Кавказского учебного округа директорам всех подчиненных ему гимназий: «Жизнь не только не благоприятствует школе в деле правильного воспитания учащихся, но указывает даже на необходимость оберегать воспитанников от вредного влияния нравственно незрелой части общества и особенно от пагубного действия превратных идей, проповедуемых в произведениях, так сказать, злободневной литературы».

…Жизнь далеко развела пути бывших воспитанников Кутаисской мужской классической гимназии. Большинство из них Василий Киквидзе на своем коротком жизненном пути так никогда и не встретил, но некоторых запомнил надолго. В том числе высокого, лобастого подростка с глубоко посаженными мрачноватыми глазами. Он первым заговорил с Васо на большой перемене по-грузински. Васо решил, что он грузин. Был очень удивлен, узнав, что его новый знакомец — русский, сын лесничего в Багдади — селе верстах в двадцати от Кутаиса. Звали его Володя Маяковский. Володя хорошо рисовал, поэтому к нему с особым расположением относился один из самых любимых гимназистами учителей — учитель рисования Василий Антонович Баланчивадзе. Маяковский был на два года старше Васо, в таком возрасте разница существенная. Неписаный гимназический кодекс исключал при подобном неравенстве возможность сколь-либо близкого знакомства, тем более дружбы.

Самым сильным потрясением детских лет стала для Василия Киквидзе, как и для многих его сверстников, первая русская революция. Владимир Маяковский в автобиографии «Я сам» главу «905-й» открывает кратко и выразительно: «Не до учения». И дальше: «Пошли демонстрации и митинги. Я тоже пошел».

События в далеком Петербурге мгновенно всколыхнули всю Грузию. Не был исключением и Кутаис. В городе уже давно было неспокойно. Еще в начале 1904 года учащиеся кутаисских учебных заведений устроили на главных улицах города манифестацию под лозунгом: «Долой самодержавие! Да здравствует демократическая республика!» К учащимся присоединились рабочие паровозного депо, кирпичных заводиков, кузниц возле Красного моста.

Занятия в гимназии были сорваны. Ненавистных педагогов встречали взрывами шумовых петард — их можно было купить в популярной среди гимназистов кондитерской Мунджиева. Метали петарды и двенадцатилетний Володя Маяковский, и десятилетний Васо Киквидзе. Нет, это не было азартное детское озорство, хотя детство, конечно, давало себя знать, скажем в поливке полов горчичным спиртом, что делало занятия в классах невозможными по крайней мере на час-другой.

Десяти-двенадцатилетние ребята выражали поколениями накопленную ненависть бедняков к богачам, угнетенных к угнетателям. Старшеклассники — а следом за ними шли и младшие — выступали вообще уже вполне сознательно. Движением молодежи руководил Имеретино-Мингрельский комитет Кавказского союза РСДРП. При комитете была образована пропагандистская группа, в которую входили и учащиеся старших классов кутаисских учебных заведений.

К учащимся была адресована специальная прокламация. Заканчивалась она страстным революционным призывом:

«…Мы жаждем новой жизни и бесстрашно идем к ней, мы ненавидим насилие и ложь и боремся против них; мы ищем правду, справедливость и