– Никто не будет знать! – гудели за Костей парнишки.

Высоко подняв голову и зажмурившись. Костя продолжал клятву:

– Ни мать, ни отец! Ни дядя, ни тетя! Ни брат, ни сестра! Ни живой, ни мертвый! Провалиться мне на этом месте! Утонуть в трех речках! Сгореть в семи огнях! Никто не будет знать! Клянусь!

Костя передал Шурке коробку, и все направились в огород. Остался один Васюрка, он начал катать Витьку в тележке, чтобы братишка не побежал за ребятами. Но никто не заметил, что в узкие щели забора во двор Лежанкиных давно уже смотрела пара чьих-то глаз...

В огороде Шурка отмерил от сарая восемнадцать шагов, провел пяткой черту против старого столба.

– Копайте здесь!

Копали по очереди.

– Еще хорошо бы клятву кровью написать! – сказал вдруг Кузя, поглядывая на коробку.

– Мы не разбойники и не индейцы! – сухо обрезал его Костя и взял у Леньки лопату.

Яма скоро была готова и коробка зарыта. Шурка вырезал перочинным ножом на столбе: «23/V 1918 г.».

Вернулись под навес. Два глаза по-прежнему наблюдали в щель за всем, что делали «молодые тайные революционеры»...

Перед тем как разойтись, Костя сказал:

– Тут часто собираться нельзя. Как бы кто-нибудь не подглядел. Я думаю... Вот у Васюрки в огороде есть баня заброшенная. Туда можно приходить через заборы. Ты, Васюрка, не против?

– Не!

– Так! – сказал Шурка. – Это хорошо, джентльмены. А Витька не выдаст?

– Ему надо что-нибудь давать, и он никому ничего не скажет, хоть тресни!

– Я ему саблю с ручкой сделаю... Как шпага будет!.. Теперь выходите по одному! У нас с Костей военный совет.

А тот, кто смотрел в щель, имел и уши...

Когда Костя пришел домой, семья обедала. Дяди Фили не было. У порога стоял отцовский сундучок. Костя приподнял его. «Легче стал... Роздал папа подарки от зайчика».

Глава шестая

НОЧЕНЬКА ТЕМНАЯ

«Компашка», как называл машинист Храпчук свой маневровый паровоз с широкой трубой в виде шляпы, стоял на последнем станционном пути. В круглых фонарях около трубы и над буферами горели керосиновые лампы, они мигали в ночной тьме, слабо освещая рельсы. В ожидании маневровой работы, «компашка» (это название пошло от старинной марки локомотива Компаунд) попыхивал дымом и чуть-чуть посвистывал паром.

Храпчук сидел в паровозной будке у окошечка и пил чай из большой железной кружки. Тускло светила коптилка. Тряпочный фитиль слабо потрескивал. Маленький огонек то совсем прятался в жестянке, то, как бы пытаясь подпрыгнуть, высовывал над ее краями свой бледно-красный язычок и ещё больше коптил.

Машинист медленно жевал что-то, поглядывая перед собой в окошечко и раздумывая над событиями прошедшего дня...

Дверь вокзала громко хлопнула, и на перроне покачался человек с фонарем. Пересекая пути, он направился к «компашке». Раза два или три идущий переложил фонарь из одной руки в другую (должно быть, шарил на ходу в карманах). Храпчуку было видно, как металось по земле отражение зеленого и белого огонька. «Никифор идет проведать», – узнал машинист.

Хохряков легко поднялся в будку по редким железным ступенькам, поставил у двери фонарь и сам присел на толстое полено против закрытой дверки топки.

– Ну, как жизнь, старина? – спросил он и опять полез в карманы. Найдя, наконец, клочок бумажки, свернул цигарку.

Храпчук допил чай, положил кружку в небольшой ситцевый мешочек, затянул на нем петельку из тонкого шпагата, вытер бороду, поправил усы, смахнул с колен хлебные крошки и уже после этого повернулся к Хохрякову.

– Как видишь!

Старик покрутил мешочек, мол, сказать больше нечего. Хохряков поднялся с полена, прикурил от коптилки. В будке запахло махорочным дымом. Тонкой струйкой он потянулся в окошечко. Говорить как будто не о чем, все обоим известно...

После разгона жителей поселка с вокзала белые передвинули свой состав в тупик около товарного двора. Высокий поручик предложил Блохину немедленно отправить вспомогательный поезд к взорванному мосту. Блохин передал это распоряжение Хохрякову, а Хохряков Храпчуку. «Компашка» потянул вагон-мастерскую и несколько платформ, нагруженных шпалами, рельсами, песком и камнем. Ремонтная команда была составлена наспех из путейцев и деповских рабочих. Поехал с ними и поручик; под его надзором должно было начаться восстановление моста...

Возвращаясь к станции, Храпчук заметил из окошечка, что в классный вагон поезда белых вошли Блохин и Конкордия Макарова. Все это расстроило старика. «Зашевелились, вражьи дети», – думал он сейчас, затягивая еще туже и без того затянутый мешочек с кружкой.

Догадываясь о мрачных мыслях товарища и желая поднять его настроение, Хохряков сказал:

– Эшелон чехов застрял на разъезде:

Храпчук вскинул голову.

– Кто задержал?

– Стрелка была переведена вразрез. Паровоз и два передних вагона сошли с рельсов. Пусть теперь попляшут! Наш вспомогательный занят, придется им из Петровска вызывать... Стрелочник убежал в лес. Это Капустин, у него сын в Красной гвардии...

Храпчук оживился.

– А мы когда же начнем?

– Не торопись, старина! Начнем, когда Усатый скажет!

– Это еще что за Усатый? – насторожился машинист.

- Я и сам не знаю... Так по «цепочке» передали. От Усатого ниточки во все стороны тянутся. Мы его не видим, а он нас всех знает!

Хохряков сильно затянулся, огонек на миг осветил его сумрачное, озабоченное лицо и огрубевшие пальцы, державшие маленький остаток цигарки.

– Работать будем двойками, – говорил он, сдувая пепел с цигарки, – я тебя знаю, ты меня. Когда надо, из другой двойки придет связной.

– Усатый так придумал? – спросил Храпчук, видно, одобряя услышанное. – Усатый... Скажут тоже! Попробуй, отгадай его в поселке. У нас куда ни плюнь – в усатого попадешь. Даже эта контра Блохин и тот с усами!

– Да и ты усач порядочный! – засмеялся Хохряков. – Вон какие пики накрутил, того и гляди телеграфные столбы заденешь с паровоза.

Старик окончательно повеселел.

– Да уж вырастил! – Храпчук потрогал свои усы, – Не то что ты! Оставил под носом пучок щетины, да и тот закоптил табачищем...

Хохряков усмехнулся, подошел к узким дверям, бросил на землю окурок, посмотрел на усыпанное звездами небо и вдруг тихо запел:

Осыпаются листья осенние,

Хороша эта ночка в лесу,

Выручай меня, ноченька темная,

Я неволи в тюрьме не снесу...

– А ты еще поешь! –