залетают жгучие химстоевские комары, но только попробуй закрыть отдушину, спасаясь от вампиров, и духота вгонит тебя в отчаяние.

Не выдерживаю. Раскрываю окно. И тут же из детской кроватки раздаётся:

— Заклой окно. Калопа летют…

Это наше просвещённое дитя смешивает в кучу все виды общежитских кровососов.

Вот так то… А вскоре появится на свет божий сын младший.

Спустя четыре химстроевских незабываемых года мы въезжаем в страшенную двухкомнатную хрущобу, от которой шарахались все очередники.

Сохранилась старая фотография. Моя Людмила с потерянным видом сидит на полу, прислонившись к стене, исполосованной сырыми потёками. Пятый этаж. Крыша течёт.

И стартовала эстафета. Дождь смывает краску со стен, мы — ремонтируемся. И снова — дождь. И так двадцать лет… Двадцать лет!

В течение сего многолетнего кошмара произошло: моё увольнение с завода, работа в системе Академии Наук, защита кандидатской… Словом, жизнь шла своим чередом. От аванса до получки. И дважды в месяц я исправно стреляю у кого позажиточней дежурные трёшки-пятёрки.

Но мы молоды, и рядом друзья. Чуть поодаль, за тридцать вёрст с хвостиком — заветный дом на Второй Нагорной. А рядом, рукой подать, — море. И солнце круглый год. А летом — арбузы, ешь не хочу. И виноград по дешёвке… Пастораль…

Эх, время, время, куда торопишь ты стрелки стареньких ходиков?

ПРОЩАЙ, БАКУ

Не успели просохнуть слёзы сумгаитских армян, потрясённых февральскими погромами, как заполошил взбудораженный Баку. Беснующиеся толпы заполонили улицы и проспекты, и миазмы, восходящие из лона враз почерневших площадей, отравили старый добрый город ядом ненависти.

О, как оказался прост переход от условностей к сути жестокой человеческой природы…

Сначала жгли и убивали соседей. Тешились грабежами. Пировали на костях. Потом, когда самое низменное уже почти утолило голод, неведомая рука ловко развернула мутный поток туда, где затаилось в страхе безвольное правительство. И ветер раздувал красные паруса новых лозунгов. Уже — политических…

И только тогда Москва, равнодушная к трагедиям тысяч и тысяч бакинцев, вдруг очнулась, и танковыми колоннами подмяла город, вдавила в землю наспех сооружённые баррикады, сметая живое и неживое на своём кровавом пути.

Мятеж захлебнулся. Потрясённый Город замер в тревожном ожидании…

Забытые за почти что полвека послевоенного времени строгости комендантского часа нахмурили лица, редкие торопливые прохожие опасливо поглядывали на понурые воинские патрули, а немногочисленные авто учились притормаживать у перекрёстков шоссейных дорог, перегороженных шлагбаумами танковых пушек. И застывать под гипнозом выглядывающих из-за мешков с песком молчаливых до поры пулемётных воронёных стволов…

А Баку хоронил своих мёртвых. Высоко над городом в — пока ещё кировском — парке закраснела гвоздиками аллея жертв Чёрного Января.

Здесь всегда люди. Плач. Проклятия…

И пусть пора новых — ещё более яростных — митингов пока не подоспела, и велик был страх недавно пережитого, по казённым коридорам собирались группки единомышленников и о чём-то тихо переговаривались, и только взгляды в сторону проходивших мимо русских коллег выдавали почти не скрываемую от них ненависть… И тогда в свистящем шепотке мерещилось: чемодан, вокзал…

…………………

Летом одна тысяча девятьсот девяностого года мы загрузили нехитрый скарб в железнодорожный контейнер. Билеты на самолёт Баку-Москва вроде бы гарантировали начало свободной от страха жизни.

………………….

Старый бакинский Дом с внутренним двориком, окольцованным застеклёнными верандами многочисленных квартир, с серпантином лестниц, опоясывающих стены и трассирующим прострелом верёвок, натянутых в верхотуре от окна к противоположному окну, на которых вечно сушится свежевыстиранное бельё.

Здесь живёт мой старинный друг Шурик.

Дом оседлал взлёт холма, погребённого под городскими кварталами. Вечер.

В окне открытой веранды светятся огоньки Сабунчинского вокзала и сквозь мглу проблескивают лучи рельсов, по которым время от времени, истошно вскрикивая, помаргивает светящейся вереницей окон поздняя электричка.

Наш хлебосольный хозяин колдует у плиты, на которой разогревается турка, а он тем временем крутит ручку кофемолки, и веранда погружается в густой благородный аромат.

Мы пьём из маленьких кофейных чашек чудесный напиток, укрытый нежной пенкой. И разговариваем, разговариваем. И никак не можем наговориться…

А за окнами, колыхаясь шелковым пологом, сгущается ласковая южная ночь. Новорождённый месяц цепляется за краешки рваных облаков, и то прорезывается золотом по чёрному бархату неба, то пропадает во мгле, будто и не было его. Последняя ночь в Баку.

Утром Шурик посадит нас в рейсовый автобус до аэропорта. Мы попрощаемся. Как выяснится впоследствии — навсегда…

* * *

Норд в одышке. Осип на бегу.

Месяц в облаке прячет прищурку…

Я сегодня ночую у Шурки,

Навсегда покидая Баку.

Всё как надо: вино, закусон,

За столом задушевные речи,

Вечер и скоротечен, и вечен,

И прозрачен, как утренний сон.

И уже — нараспашку душа.

Тост за горы — обычное дело,

За окном прокричит оголтело

Электричка, куда-то спеша.

Это нужно ещё превозмочь:

Неподъёмную тушу разлуки.

Стон бокалов. Дрожащие руки.

И последнюю южную ночь…

ГРАФ МОНТЕ-КРИСТО ИЗ МЕНЯ НЕ ВЫШЕЛ

Москва. Гостим у сестры. Тесновато, но ведь это — временно, не правда ли? Впрочем, у нас теперь всё — временно.

На следующий после приезда день встречаем сыновей, которых, спасая от мобилизации на чужую войну в Карабахе, на свой страх и риск отправили батрачить под Тверью.

Господи, какие они были чумазые и исхудавшие, когда вылезли из вагона электрички. Как бросились к нам. Как лихорадочно объясняли, что фермер — обманщик, и никакого наобещанного им жилья для беженцев нет в природе, а что нужны ему безропотные, готовые на всё, батраки… Как обрадовались нашему полному и безоговорочному пониманию мерзости произошедшего.

И мы приобрели билеты на питерский поезд. И снова пустились в бега.

……………………….

Гатчина. Временно, снова временно, остановились у моего приятеля. Жили общиной, и деньги, которые нам ссудила сестрёнка, уже заканчивались, и я лихорадочно искал работу.

Вечерами всей семьёй прогуливались по городу, украдкой поглядывая на светящиеся окна чужих квартир.

А в бюро по трудоустройству меня обслуживать отказывались: нет прописки, нет работы…

Родина-мачеха, затеяв генеральную перестановку в захламленной квартире своей, о судьбе несчастных жильцов как всегда не подумала.

И среди беженцев с неотвратимостью чумы распространяется суицид…

Очередная (последняя?) попытка устроиться на работу. Барышня по ту сторону конторки отрицательно покачала головой. А потом вдруг, что-то припомнив:

— Попробуйте зайти в районные теплосети. Требуется инженер…

Кабинет директора теплосетей.

Вопросы, вопросы… И, — громом среди ясных небес, — предложение работать начальником участка при обязательном условии жить в посёлке, где расположилась котельная.

— С удовольствием, — это я, — но жить-то негде…

— Не вопрос, дадим комнату в общежитии. Пропишем…

……………………

На Варшавском вокзале