мурашки, волоски встали дыбом, соски напряглись. Этого было не скрыть, но Давид, оценив её реакцию, и бровью не повёл. Скользнув глазами по её животу, дрогнувшему под его взглядом, он уставился на лобок.

— Какие милые кудряшки, — поджал он губы, словно находился в замешательстве. — Ты не перестаёшь меня удивлять. Давно я не видел небритый лобок. При всей твоей лживости, такая обескураживающая естественность, — сказал он скучающим тоном, не имея ни малейшего намерения её приободрить, скорее наоборот.

Второй раз подряд Алекс захотелось провалиться сквозь землю. Но пока её прагматичный ум прикидывал, что от земли её отделяют сорок три этажа, на каждом из которых, возможно, люди, а она голая, Давид уже перевёл свой безжалостный взгляд на её лицо.

— Но куда больше меня поразила твоя покорность, — разочарованно вздохнул он.

Алекс заставила себя напомнить, зачем она здесь, и прикусила изнутри щёку, чтобы взять себя в руки. Если он сказал это намеренно, стараясь больнее задеть, у него получилось. От Алекс требовали покорности всю жизнь — и она старалась, наступая на горло инстинктам и характеру, но что ей поставят это в вину…

— Я пришла помочь брату, — бесцветным голосом повторила она как мантру слова, что твердила себе весь день.

— Я слышал, слышал, тебя попросил отец, — смотрел на неё исподлобья Давид Гросс. — Послушная дочь. Образцовая сестра. Смиренная добродетель. Святое мученичество. Или глупость?

Что она могла ему ответить? Да он и не ждал ответа.

— А если я поставлю тебя на колени, расстегну ширинку и попрошу приласкать ртом, ты сделаешь для меня это? — Засунув руки в карманы, он был сам дьявол, одетый в деловой костюм, и наслаждался своей властью. — Если уложу грудью на стол, и возьму тебя так, как тебе вряд ли понравится? Если… — он покачал головой. — У меня богатая фантазия и большой опыт, я могу продолжать бесконечно. Вопрос: готова ли ты всё это сделать для меня?

К несчастью, у Алекс фантазия тоже была небедная, она тут же представила всё, что он описал и даже что не описал. Положение её и правда было незавидным — трудно не согласиться, но куда труднее ей было определить: она уже его боится или только сильнее хочет с ним близости?

— Только посмотри на себя, — скривился он презрительно. — Ты так стремишься мне угодить.

Наверное, Алекс уже надо было что-нибудь ответить, но она не знала что. А потом окончательно растеряла слова, когда Гросс протянул руку и приподнял её лицо за подбородок.

Такой же эффект он мог произвести, если бы засунул руку между её ног. Только сейчас Саша поняла, что её колотит мелкой дрожью и зубы она стиснула так, что с трудом сможет их разжать.

Давид усмехнулся. Зло, жестоко.

— Нет, ты не мученица, Александра, — сказал он, глядя ей в глаза. — Ты обыкновенная шлюха.

Он презрительно отдёрнул руку. Это было хуже, чем пощёчина.

Она отшатнулась, но было слишком поздно.

Давид Гросс вышел из кабинета, оставив Алекс одну.

Обнажённую, униженную, отвергнутую.

Беспомощную. Жалкую.

Дрожащую от холода и стыда.

Она натягивала одежду непослушными руками, но сейчас не могла позволить себе разрыдаться.

Хотя уже пора бы: она ничего не добилась. Давид Гросс отверг и её предложение, и её саму.

Завтра он обратится в полицию, напишет заявление в суд, пригласит прессу. И настанет ад.

Алекс с ужасом смотрела на своё отражение в стекле — взъерошенная, словно после бурной ночи, с трясущимися ногами, алым румянцем на щеках. И ощущение, что он её отымел всеми способами, о которых говорил и о которых умолчал, наверное, сложится даже у собак охраны.

Но куда больше того, что о ней подумают, сильнее перенесённого унижения, её убивало, что домой придётся вернуться ни с чем. Она подвела отца, ничем не помогла брату, поставила под удар благополучие семьи — с этим ей теперь придётся жить.

Ей надо было догадаться, что Давид Гросс захочет её унизить, да он и не скрывал, как к ней относится. Алекс его даже не винила. Он в своём праве, и на его месте, она, наверное, поступила так же.

Но она была не на его месте. Она и на своём всё делала не так.

Александра оделась и стояла в его офисе. Что дальше?

Гордо удалиться восвояси? Ждать, когда Гросс вернётся?

Выбор был небольшой. И она решила, что унижений ей на сегодня и так достаточно.

Пройдя приёмную, открыла дверь, выходящую в галерею.

Давид Гросс, стоя к ней спиной, отдавал какие-то распоряжения секретарям, которых с её места было не видно. Она слышала его сильный голос. Оценила несокрушимую фигуру. И, замешкавшись, упустила свой шанс сбежать незаметно. Словно почувствовав её взгляд, Давид повернулся.

Алекс замерла — он шёл к ней.

И вид у него был такой, что сомневаться не приходилось: их встреча прошла именно так, как он планировал.

Он остановился в двух шагах от Алекс между натюрмортом с цветами на одной картине и вазой с фруктами на другом.

Терять Саше уже было нечего, и она бесстрашно шагнула навстречу.

Глава 13

— Разве на стенах офиса компании, производящей ядохимикаты, не должны висеть фото дохлых мышей, истреблённой тли, застигнутых врасплох тараканов? — спросила она и, выдержав паузу, добавила: — Или, может, хобби её владельца — снимки униженных девушек?

— У тебя всё? — усмехнулся Гросс.

— Нет, я ещё и не начинала, — откинула волосы за спину Алекс. — А вот ты начал с делового предложения, а закончил дешёвыми оскорблениями. Если так ведёт дела великий и ужасный Давид Гросс, то я не впечатлена.

— А ты чего ждала, Александра Квятковская? Аплодисментов? — хмыкнул он. Он казался Саше куда выше, чем до этого, атлантом, колоссом, титаном, что возвышался над ней олицетворением силы, мощи и превосходства. — Или хочешь получить справку, что годна в любовницы, что-то вроде оценочной ведомости, по которой, например, определяют пригодность лошадей? Пожалуйста. Есть, такая таблица оценки упитанности Хеннеке. По ней я бы поставил тебе пять: умеренная. Позвоночник и ребра не видны, однако рёбра ощущаются на ощупь. Думаю, твои ощущаются, хотя и не проверял. И это лучшая оценка для спортивной лошади: тренированная, в хорошей форме.

— Так и знала, что женщины для тебя что-то вроде скаковых лошадей, — хмыкнула Алекс.

— Честно говоря, я больше увлекаюсь произведениями искусства, — скривился Гросс. — И, кстати, на твою претензию, что картины здесь неуместны, могу возразить, что они подобраны неслучайно. Вот это, например, — показал он на натюрморт с виноградом в тёмных тонах, — Абрахам Миньон, немецкий художник середины семнадцатого