А. Ермичёва, она занимала антивоенную позицию до конца жизни, начиная с Первой мировой войны: «…петроградцы категорически выступили против религиозного оправдания войны. Первое заседание военного сезона 24 октября А. А. Мейер и Д. С. Мережковский посвятили обличению “религиозной лжи мессианизма”, накрепко, по их мнению, связанного с империализмом, а на втором, 5 ноября, З. Н. Гиппиус в докладе “История в христианстве” провела резкую черту между христианством и войной. Все они исходили из бесспорного для всех христиан тезиса об абсолютной ценности личности, человеческой жизни»[47].

В работу Религиозно-философского общества, учрежденного в Петербурге в 1907 году, Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский погрузились сразу же после возвращения из Парижа в 1908 году. На заседаниях Религиозно-философского общества Зинаида Гиппиус выступала с докладами два раза. Первый раз, 16 (29) ноября 1910 года, она делала мемориальное сообщение «Слова Толстого», посвященное памяти писателя. 5 ноября 1914 года она прочитала доклад «История в христианстве», в котором анализировала отношение российской интеллигенции к Первой мировой войне. В ее выступлении А. А. Ермичёв подчеркивает[48] противопоставление войны и христианства и надежду на то, что идея ценности человеческой личности, бесспорная для всех христиан, постепенно получит все более широкое распространение.

На заседании петербургского РФО в этотдень выступали с докладами и другие: А. А. Мейер, Д. С. Мережковский, С. М. Соловьев, С. И. Гессен. Однако именно Зинаида Гиппиус, как заметила Анна Голубкова, «демонстрирует сложный путь принятия и преодоления войны как социального и метафизического явления»[49]. А. А. Голубкова[50] разглядывает в понимании войны Зинаидой Гиппиус поиск причинно-следственных связей, вскрытие исторической обусловленности событий. Исследовательница ссылается на заметку «Два слова раньше», написанную до войны, в 1908 году, предваряющую сборник статей «Литературный дневник»: «Надо уметь чувствовать время; надо помнить, что история везде и все в истории – в движении. Последняя мелочь – и она в истории, и она может кому-нибудь пригодиться, если только будет на своем месте. Всякий вчерашний день – история, а всякий “сборник” именно вчерашний день»[51]. Объяснение и даже своего рода погружение в исторический контекст подобно погружению в художественное произведение.

Война, по общему мнению Зинаиды Гиппиус, архаична, это своего рода «вещь в себе», слепая и глухая до боли и страданий людей. Принятие войны – это снижение до ее уровня. Российская интеллигенция, со всеми своими возвышенными идеалами, предотвратить войну не сумела, следовательно, несет ответственность за ее нынешнее и всеобщее протекание.

Октябрьскую революцию 1917 года Гиппиус встретила с крайней враждебностью. Уже в октябре 1905 года в письме к Дмитрию Философову, написанному за час до Манифеста, она, размышляя о судьбе России после возможной победы революции, писала: «…весь путь их и вся эта картина так мною неприемлема, противна, отвратительна, страшна, что коснуться к ней… равносильно для меня было бы предательству»[52]. Дневники Гиппиус день за днем отражают трагическую картину происходившего в 1917 году: «Собачину продают на рынке спекулянты из-под полы. Стоит 50 рублей за фунт. Дохлая мышь стоит два рубля»[53]. После прихода «царства Антихриста», 24 декабря 1919 года, Гиппиус и Мережковский навсегда уезжают из России в Польшу, а затем во Францию.

В «Петербургских дневниках» 1914–1919 годов Гиппиус писала о псевдонимах революции: «Ленин, Зиновьев, Троцкий, Стеклов, Каменев – вот псевдонимы вожаков, скрывающих их неблагозвучные фамилии»[54]. Она стала называть себя «летописцем»: «Мы, коренные петербуржцы, принадлежали к тому кругу русской интеллигенции, которую принято называть “словом” и “голосом” России. Вся интеллигенция – ученые, врачи, поэты – оказались причастными к политике»[55].

«Петербургские дневники» – один из самых волнующих и страшных документов эпохи. Характеры Карташова, Милюкова, Керенского, Николая II прописаны с психологической точностью. Квартира Мережковских становится в эти месяцы гражданско-литературным штабом, куда приходят и председатель временного правительства, и матросы, и матери кадетов, находящихся под арестом в Петропавловской крепости. Гиппиус описывает то, что происходило на улицах: «На Николаевской улице вчера оказалась редкость: павшая лошадь. Люди, конечно, бросились к ней. Один из публики, наиболее энергичный, устроил очередь. И последним достались уже кишки только»[56].

Этот же кадр из революционной жизни когда-то изобразил художник Иван Владимиров. Этот российский, советский художник, заслуженный деятель искусств РСФСР, представитель реалистической школы участвовал в революционном движении и рисовал по свежим впечатлениям. Одну и ту же картину жизни они видели с Зинаидой Николаевной вместе, стоя по разные стороны набережной.

Постреволюционную ситуацию она назвала «ассирийским рабством», то есть бесправием изнурительного труда: «Ассирийское рабство. Да нет, и не ассирийское, и не сибирская каторга, а что-то совсем вне примеров. Для тяжкой ненужной работы сгоняют людей полураздетых и шатающихся от голода, – сгоняют в снег, дождь, холод, тьму… Бывало ли?»[57]

Определяла Зинаида Гиппиус собственное место жительства как центр революционных действий, географически это центр Петербурга, средоточие революции: около Думы, около Таврического дворца. «Я следила, как умирал старый дворец, я видела, как умирал город… Да, целый город, Петербург, созданный Петром и воспетый Пушкиным, милый, строгий и страшный город – он умирал»[58].

Петербург стал Петроградом. Гиппиус яростно описывает свое отношение к этому переименованию в стихотворении «Петроград» из «Последних стихов» 1914–1918 годов:

Кто посягнул на детище Петрово?

Кто совершенное деянье рук

Смел оскорбить, отняв хотя бы слово,

Смел изменить хотя б единый звук?

Не мы, не мы… растерянная челядь,

Что, властвуя, сама боится нас!

Все мечутся да чьи-то ризы делят,

И все дрожат за свой последний час.

«Петроград». 1914

Не менее остро и проникновенно она пишет о революции 29 октября 1917 года:

Блевотина войны – октябрьское веселье!

От этого зловонного вина

Как было омерзительно твое похмелье,

О бедная, о, грешная страна!

Какому дьяволу, какому псу в угоду,

Каким кошмарным обуянный сном,

Народ, безумствуя, убил свою свободу,

И даже не убил – засек кнутом?

Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,

Смеются пушки, разевая рты…

И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,

Народ, не уважающий святынь.

«Веселье». 1917

Марк Вишняк в статье «Зинаида Гиппиус в письмах»[59] говорит, что «ближе к 17-му году они (З. Г. и Д. М.) стали неким центром, вокруг которого вращались люди, вести, слухи, которым жил предреволюционный и революционный Петроград».

Не только описания были в дневниках, но и пронзительные обобщения. Такова запись от 25 октября 1917 года: «Очень красивый пейзаж. Между революцией и тем, что сейчас происходит, такая же разница, как между мартом и октябрем, между сияющим тогдашним небом