Томас долго стоял и смотрел на музыкантов. – Музыга! – сказал он так громко, что некоторые из присутствующих повернули свои головы к нему.

– Тсс! – прошипел Мануэль и попытался сдвинуть сынишку с места.

Томас упирался.

– Тома музыга! – заорал он.

Люди стали оборачиваться на мальчугана.

– Да, – прошептал Мануэль, – прекрасная музыка, надо тихо слушать.

Он вопросительно обернулся к Юлии и указал на свободную скамейку.

Юлия согласно кивнула, и они сели. Юлия расположилась на краю скамейки, чтобы Мириам могла оставаться у нее за спиной.

Мануэль взял Томаса на колени.

Вальс набирал силу, наверное, это были «Дунайские волны» Иоганна Штрауса. Мануэль и Юлия почувствовали облегчение, когда Томас успокоился и рукоплескал громче всех.

Кода Юлия выразила желание идти дальше, Томас заявил, что он хочет остаться здесь. Мануэль и Юлия согласились с тем, что прослушают еще одну пьесу, это было «Лето» из «Четырех времен года» Вивальди.

– Мам! – закричала Мириам во время медленного соло виолончели.

– Она хочет идти дальше, – сказала тихо Юлия Мануэлю, – я уже пошла.

Когда она, стараясь сделать это незаметно, поднялась, Томас потребовал:

– Мама, ждать!

– Тсс, – прошептал Мануэль.

– Мам! – крикнула снова Мириам еще более настойчиво, и Юлия указала малышу, что будет ждать его впереди.

Малыш этого не понял.

– Мама, здесь ждать! Музига! – сказал он громко и вцепился в штанину Юлии.

Тщедушная скрипачка закончила свою кантилену, скосив глаза на шумящего мальчика, и оркестр заиграл последний пассаж.

Мануэль поднялся со вздохом, взял Томаса за руку, и в то время, как тот громким голосом, к неудовольствию в основном пожилой публики, вовсю настаивал на своем дальнейшем наслаждении «музигой», вся компания, сопровождаемая возгласами «Мам! Музиг! Тсс!», медленно удалялась прочь от классики в лиственничном лесу.

– Пожалуй, стоит нам купить для Томаса несколько кассет с классической музыкой, – сказал Мануэль, когда они уже в долине, присев на скамейку на обочине, поедали свои бутерброды, заготовленные Юлией.

Мириам сидела на одеяле в траве и играла сосновыми шишками, которые насобирал для нее Томас.

Юлия сказала, что ее тоже поразил такой интерес малыша, но она хорошо себе представляет, что такое событие само по себе легко может увлечь малыша, и конечно, почему бы не купить для него диски с классикой.

Что касается музыки, то Юлия пострадала от нее – еще в детстве ее принудили заниматься скрипкой с учителем, которого она ненавидела: он при каждой возможности прикасался к ней, указывая правильные движения руки при ведении смычка или положение пальцев на грифе инструмента. Манера, с которой он каждый раз вставал позади девочки и направлял своей рукой ее правую руку со смычком, вызывала в ней отвращение при одном только воспоминании об этом, а назойливый запах «питралона», популярного в то время средства после бритья, которым учитель пользовался, стал ей настолько противен, что она потом подарила Джулиано, от которого исходил тот же аромат, более дорогой одеколон, иначе она буквально не могла к нему приблизиться.

Вообще-то Юлия была музыкальна, она любила петь, любила слушать пение, и если она покупала себе пластинки, то это были чаще всего итальянские певцы, такие как Брандуарди и Лучо Дала, а также такие певцы, как аргентинец Атауальпа Юпанки. И Жорж Брассанс ей нравился; когда он недавно в шестьдесят лет умер от рака, она поставила его пластинку с песней «J» aurais jamais dû m»éloigner de mon arbre» и вдруг заплакала, как будто потеряла близкого друга.

Пока дети мирно играли, Юлия достала взятый с собой сборник новелл Джованни Верга, а Мануэль беспечно растянулся в траве под тенью лиственницы и тут же заснул.

Он проснулся от первого удара грома. Солнце и небесная синева исчезли, над долиной нависли тяжелые черные тучи, и уже скользнула яркая молния. Через секунду раздался гром, и только тут Мануэль и Юлия бросились собирать свои вещи. Томаса запихнули в детскую коляску, Мириам пристегнули лямками к спине матери, одеяло скатали и засунули в рюкзак, из которого Мануэль вынул ветровки и детские дождевики, распределив все это по назначению, и затем они широким шагом двинулись к ближайшему мосту через ручей, Томаса в коляске бросало из стороны в сторону, когда Мануэль пытался объезжать корни или миновать выбоины на пешеходной тропе, Мириам подскакивала то и дело за спиной Юлии. Дети начали реветь, ветер трепал кроны лиственниц, молнии и гром, все быстрее следующий за молниями, гнали путников вниз в долину, словно подталкивая их в спину, и, как только они добрались до какого-то сарая, над ними разразился проливной дождь. Они смогли укрыться только под узким козырьком крыши, но дождь хлестал почти горизонтально, и это укрытие оказалось практически бесполезным. Тем не менее они оставались на месте, пока гроза с гулом проносилась как раз над ними. Юлия сняла с лямок промокшую Мирам и прижала ее к себе, Мануэль вынул Томаса из коляски и держал его на руках, и, когда дети несколько успокоились, он спросил Юлию, почему она не заметила приближения грозы.

– Я виновата, – ответила она, – чтение так меня захватило.

– О чем же там шла речь?

– О любви, о которой другой ничего не знал.

Мануэль вздрогнул и в этот момент твердо решил ничего не говорить Юлии о том, что с ним случилось. Зачем же? Все же идет своим чередом.

В мае 1984 года пришло письмо.

Фрау Лежен снабдила его желтой наклейкой, где она написала «личное!», и положила его сверху на свежую почту, которую она каждый раз тщательно сортировала: там были результаты обследований, направления пациентов, счета и постоянно растущие стопки реклам медикаментов и медицинских статей. Письмо лежало на заключении по биопсии, на нем красивым, несколько размашистым почерком было написано: «Д-ру М. Риттеру лично», и, когда Мануэль между двумя консультациями увидел его в бюро на столе, он быстро сунул его в карман своего халата. Он еще не рассмотрел почерк, но уже точно знал, кому он мог принадлежать. Начальные буквы его имени были длинными, слегка закрученными, они нависали как щупальца насекомого над строкой с названием улицы.

Мануэль попрощался с последним на сегодня пациентом, потом присел на край своего стола, взял в руки нож для разрезания конвертов с надписью «Сиба-Гайги» и вскрыл письмо.

Прежде всего он увидел фото. Улыбающаяся дама с красной лентой на лбу держала на коленях перед собой младенца, который широко раскрытыми глазами глядел в камеру, на его головке начинала пробиваться маленькая задорная челка.

На открытке было написано: