Нелепым концертом всё ещё представлялись ему чудачества приятеля. Всё казалось, что вот сейчас тот бросит паясничать, улыбнётся по-человечески и как обычно скажет, скорчив рожу: «Ну что, бугай, здорово я тебя разыграл?»

— Всем нам сохнуть на виселице, — вместо этого услышал он.

— Да что с тобой, чёрт возьми? — Жмотов вытянул свою длиннющую ручищу, хлопнул товарища по плечу так, что того тряхануло. — Ты где до меня набрался? Ты же пьян, как свинья! Никогда таким видеть не приходилось.

— Я трезв. А вот ты действительно пьян. Но не от водки, а от собственной глупости. Больше скажу, ты слеп, — Квасницкий отвернулся от приятеля, но встряска на него подействовала, он будто успокоился сразу, снял очки, перед собой на стол положил и замолчал надолго, глаза без стёкол застрадали, страх, тоска и обречённость заблестели в них, казалось, ещё мгновение — и он заплачет.

— Больше скажу, — медленно, будто сам с собою разговаривая, зашептал он снова, — ты слеп, как слепы все вокруг. Ты совершенно не видишь, какая грызня идёт вокруг нас. А ведь в итоге пожирают друг друга. И побеждает Каин. Начинают с нас, с нашего брата, с мелкой сошки. С тех, чьими зубами эта грызня ведётся.

— Опять он за своё!..

— Ты помнишь великую чистку, которую сволочь Ежов устроил по всей стране?

— Чего это ты? — вздрогнул Жмотов.

— Врёшь! Помнишь, только трясёшься от страха даже думать об этом, вспоминать боишься, а уж обсуждать тем более. Как же! Ежов — враг народа, расстрелян сам, измазан в дерьме. Страшатся упоминать имя бывшего героического наркома, которого называли не иначе, как героем. А что он сделал, этот герой? Уничтожил своего предшественника, такого же руководителя органов, Генерального комиссара госбезопасности Генриха Ягоду. Того самого Ягоду, которого знала вся страна как правую карающую руку нашего Великого Вождя и дрожала от страха при упоминании одного его имени. И было отчего, потому что он начинал в Чека с девятнадцатого года, вся грудь в орденах, убийцу самого Кирова в Питере за горло схватил! Эта была карающая десница в стране! А где оказалась его героическая и славная голова? Скатилась с плахи, а имя проклято!..

Жмотов попытался что-то сказать, но Квасницкий остановил его жутким взглядом безумца.

— Я не собираюсь сейчас анализировать и делать какие-то выводы, я лишь напомню тебе голые факты из истории нашей «конторы». Вместе с опозоренным комиссаром из госбезопасности Ежов вычистил тогда десятки тысяч людей, большинство их оказалось в тюрьмах, расстреляны, а вместе с ними страдали так называемые «чсиры». Тебе хорошо известно, что ожидает членов семей врагов народа, ведь таковыми все они были объявлены и изгнаны из общества, как подлые твари.

— Но…

— Слушай, — поднял руку Квасницкий. — Можно было бы понять, что Ежов поступил правильно — на самом верху он действительно обнаружил тайного, умело замаскировавшегося врага в лице Ягоды и, разоблачив его, предал суду и уничтожению. Честь и хвала, как говорится. Но что произошло через год? Или ты опять постарался всё запамятовать? Конечно! Так удобнее и спокойнее!

Жмотов крепко сжал губы.

— А я тебе напомню, что стало с этой сволочью, лишь он уселся в преторианском кресле, ещё не просохшем от пролитой крови. Его самого постигла та же участь. Лаврентий Павлович Берия срубил ему макушку одним махом, и в тюрьме он ползал на карачках, вымаливая прощенье и жизнь. Но был казнён.

— Собаке собачья и смерть, — буркнул Жмотов. — Мне всегда не нравился этот плюгавенький маленький человечек, вечно прячущийся за чужими спинами. У таких обычно кастет или нож за пазухой, он маму родную убьёт и не поморщится.

— А сколько голов полетело с ним? — холодным тоном остудил пыл приятеля Квасницкий. — Про новую великую чистку в этот раз по всей стране не шумели, а пострадало с Ежовым народу нашего не меньше, чем с Ягодой.

— Приспешники, — сплюнул Жмотов.

Квасницкий только задумчиво покивал головой, не сводя с него тревожных глаз, а потом подпёр лоб рукой.

— Ты знаешь, Прохор, во всех империях эта традиция поедать друг друга процветала. В цивилизованных государствах Запада и Востока у монархов и министров считалось особым шиком обвинить в измене и сожрать лучшего своего друга и помощника, объявив перед этим всенародно о его коварстве и измене. Особо прославился в этом римский император Нерон, он и отчима скушал, и матерью родной не побрезговал, сестру в постель затащил и сожительствовал…

— Ну тебя понесло! Мели, Емеля…

— А прошлым летом очередь нового министра госбезопасности настала, — мимоходом проговорил Квасницкий будто по инерции, — или ты уже забыл про Абакумова?

— Но он только арестован!..

— Наверху ошибок не делают, — сказал, как отбрил, Квасницкий. — Или у тебя есть другое мнение?

— Ну… как…

— Вот и я тоже так считаю, — поджал губы Квасницкий, подобрался весь, сжался, вскочил на тонкие ножки, забегал по комнате; сам на себя не похож, как будто и не он вёл только что задушевные нервные разговоры. — Твои Минин и хохол тот, кстати, — абакумовские ребятки, из смершевцев. Анализируешь?

— Но они своё дело знали, — забормотал смутившийся Жмотов, не ожидавший такого поворота. — И делали, что им приказывали.

— А мы с тобой разве самодеятельностью занимаемся? Но что с ними стало? Один повесился, дело контриков чуть не завалив, а другой… — скривился Квасницкий.

— А Михеич чего?

— И Михеич… мужик непростой.

— Ну знаешь!..

— Знаю, — подскочил к нему тут же Квасницкий, на носочки сапог встал и в подбородок Жмотову двумя пальчиками вцепился. — Знаю! Правда, пока не всё… Но я докопаюсь. Или ты во мне сомневаешься, Проша?

— Чего это ты?

— Значит, не сомневаешься. Вот и хорошо. У меня к тебе в связи с этим маленькая просьбица будет. Так и не просьба вовсе, пустячок. Ты с оперуполномоченным нашим сегодня ночью повнимательней будь.

— Это чего ещё?

— Приглядывайся, я тебе советую, прислушивайся, запоминай.

— Да пошёл ты!

— Ну как знаешь.

— Товарищи офицеры! — просунулась в дверцу за шкафчиком женская головка. — Можно вас побеспокоить?

Квасницкий и Жмотов обернулись и застыли, склонив головы в почтении навстречу величественному входящему в комнату созданию.

— Прохор Андреевич, вы гостя принимаете, а меня не предупредили, — улыбалось создание. — Как же так? Здравствуйте, молодой человек. Рада вас видеть.

VIII

Проторчав допоздна у Ахапкина и наконец распрощавшись с неугомонным Баклеем, насовавшем ему уже на завтра новые поручения, Минин тяжело вздохнул и направился к себе; согласие от начальства получено и можно было отнести клетку с попугаем домой.

«Часа полтора хватит, — думал оперуполномоченный, поспешая по тёмным улочкам, — успею сам искупаться, в себя прийти и птицу обустроить. А там и на службу. К десяти как раз».