Жмотов дёрнулся возразить, но только губы поджал. Они помолчали, стараясь не глядеть друг на друга.

— Ну так что? — первым не выдержал Жмотов, вскочил на ноги, зашагал по кабинету, почёсывая кулаки. — Начнём помалу?

— Давай, — смерив его тяжёлым долгим взглядом, Минин подошёл к столу, сел, приблизил лампу, развернул против себя, щёлкнул кнопкой включателя.

Яркий жаркий луч света упёрся в стену, готовый всё выжечь перед собой.

— Ты, Прохор Андреевич, успокойся и сядь вон там, в уголок, — Минин кивнул Жмотову в самую темень кабинета. — Не встревай пока, без особой моей команды.

— А я что! — вскинулся тот.

— Вы поняли меня, лейтенант Жмотов? — жёстко спросил Минин, но глаз не поднял и даже головой ткнулся в крышку стола, будто важное там узрел.

— Так точно, товарищ капитан.

— Вот и прекрасно.

— Как обычно, Степаныч, — ощерился Жмотов, учуяв слабинку в голосе Минина. — Я в забойщиках. Работаю вторым номером. У нас с Игорьком неплохо получалось. Ну а сегодня ты строчишь.

— Я смотрю, от тебя душок! — ожёг его взглядом Минин, не стерпев. — Гулял опять?

— Да что ты, Степаныч? Я же отсыпался. От вчерашнего, — ухмыльнулся тот, но заспешил в указанное место, напевая чуть слышно. — Все карты говорят о том, что ждёт меня дорога, большой марьяж, заветный дом и дама-недотрога… У меня работа настроение подымает. В безделье, наоборот, мучаюсь. Ты же знаешь, Степаныч.

— Ну посмотрим, посмотрим… — подозрительно проследил за ним Минин и нажал кнопку под крышкой стола.

Влетел солдат, щёлкнул каблуками.

— Всех привезли? — не поднимая головы, спросил Минин, он уже потушил верхний свет, и сияла лишь лампа на столе.

— Всех, товарищ капитан! — рявкнул солдат, ослеплённый, он ничего не видел.

— Тише, тише. Веди-ка старшего. — Минин поводил пальцем по бумаге. — Леонтьева Александра Павловича.

— Есть! — пропал солдат и явился уже с подростком, едва достававшим ему до пояса, одетым во что-то тёмное, мешковатое, с бледным болезненным лицом.

Солдат ткнул локтем бледнолицего заморыша, того словно подбросило, он ожил и, вскинув глаза в потолок вместе с острым подбородком, отчаянно выкрикнул:

— Арестованный Леонтьев! Статья пятьдесят восьмая![3]

— Вот те на! — подал голос из угла Жмотов, но Минин не шелохнулся, внимательней вгляделся в солдата:

— Вы меня правильно поняли? Я просил старшего в смысле главного?

— Так точно! — рявкнул тот.

— Хорошо, — опустил глаза Минин.

И солдат выскочил за дверь.

— Ну… Проходи, Леонтьев. Вон на тот стул.

Мальчишка долго, словно на ощупь, шёл, а когда сел, лампа впилась ему в лицо жаром и светом так, что он отпрянул.

— Колется?

Глаза его впали, плотно закрывшись, губы дрожали.

— Холодно?

Тот вцепился в стул руками, чтобы не свалиться.

— Жарко?

Похоже, сил открыть рот у него не было.

— Чего молчишь? Немой?

— Нет…

— Ну, наконец-то. Пробило. А дрожишь чего? Испугался?

— Нет.

— Ну тогда рассказывай…

X

И следующие шестеро были такими же, будто из одного выводка цыплячьего; лепетали бескровными губами, пугаясь и путаясь, на один лад в один голос твердили одно и то же.

Минин редко перебивал, нужды не было; вновь заведённого в кабинет требовалось разговорить, а потом речь лилась, чувствовалось — засиделась пацанва в собашнике, лампа их подогревала без его вопросов; он, прищурившись, глядел перед собой, подперев щёку ладонью.

История вырисовывалась трагикомичная.

Почти два года назад затеялся в деревне этот секретный кружок. Теперь уже никто из них не мог точно вспомнить, кто первым подал идею. Сходилось на Лавре Лазареве или Лазаре, как его окрестила местная пацанва между собой. Он и стишки пописывал, и книжками увлекался, у него отец председатель колхоза, поэтому дома библиотека будь-будь; там от Пушкина до Жюля Верна, чего только не найти. В сельскую столько народа не ходило, как к ним в очередь записывалось, чтобы редкость какую дождаться. Матери у них не было, а отец каждый месяц из города на «газике» пачками книжки привозил, не всегда новые, и подержанные попадались, но интересные, видно, с рук покупал; младшая сестрёнка «читальней» ведала, аккуратно записывая в тетрадку каждую выданную книжку и предупреждала нерадивых писклявым голоском, что только на две недели, а не успел — неси назад и переписывай снова.

Но Лазарь нос не задирал перед остальными, его пацаны за другое уважали и доверяли верховодить. Дело в том, что он не только по книжкам, но и на кулаках был мастер, никому спуску не давал, защищая маленьких и слабых. Всё бы ничего, и в школе Лазарь был не на вторых ролях, хотя в передовики не лез, но особое положение домашней библиотеки каким-то образом отразилось на его отношениях с «бабкой Зиной». «Бабкой Зиной» за глаза называли все от мала до велика Зинаиду Исаевну Прокофьеву, старейшую учительницу русского языка и литературы в школе. Сколько себя помнили все, учившиеся в селе когда-либо, эти предметы вела седая, высокая и сухая, словно жердь, старуха, сначала в начальных классах, а когда школа стала десятилеткой — с пятого и по выпускной. Её хватало на всех, несмотря на известный возраст, и могучим скрипучим голосом она могла погонять любого, порой добираясь и до самого директора, хилого и болезненного старичка. Но учительница новую библиотеку на дому не признавала, даже серчала на председателя колхоза, за глаза поругивала, а по селу сплетня поползла, что затаила злобу «бабка Зина»: перестал народ к ней бегать за советами и с просьбами, все по вечерам у Лазаревых пропадают. Вот с этой матроной с некоторых пор и начались у Лазаря мелкие стычки, переросшие со временем в бои местного значения, как для себя отметил оперуполномоченный Минин, выслушивая одного за другим подозреваемых.

Дело в том, что Лазарь, привыкший удивлять, и в школе порой выдавал такое, чего не только не отыскать ни в какой школьной программе, а вообще не услышать. В младших классах особо не замечалось, а когда в старшие перешли, выходки его вызывали у Зинаиды Исаевны некоторый ужас и естественное возмущение. То мальчишка о Пушкине выдаст про скабрёзного Луку, то запрещённого Есенина начнёт цитировать, на парту взгромоздившись в перемену. И ведь книг никогда в руках не держит, по памяти шпарит. Зинаида Исаевна пробовала с отцом разговаривать, но того не поймать, а когда перевстренуть удавалось, тот на ходу руками помашет, не успевает, мол, а пороть юнца — уже вырос, не положишь поперёк скамьи. На том и кончались беседы, а трещина увеличивалась, взаимная неприязнь росла. И произошло то, что должно было случиться.