— Дело контриков, которое тебе и Минину поручили, гнилое.

Жмотов приоткрыл один глаз, впился им в говорящего.

— На нём, скорее всего, Подымайко и погорел.

У Жмотова вспыхнуло интересом второе око.

— Это версия…

Жмотов обмяк, хмыкнув.

— Но версия рабочая! Она процентов на девяносто пять потянет. А этот урод! — Квасницкий хлопнул ладошкой по столу так, что фарфоровые чашечки в итальянском шкапчике Веры Павловны жалобно задребезжали. — Наш бестолковый баран мне это дело навязывал! Представляешь?

— Игорёчек, — откинулся на спинку стула Жмотов, млея и улыбаясь. — Но так сразу о родственнике!.. Даже мне… Зачем же?

Он изобразил осуждение и закачал головой:

— Ох, ох, ох! Разве можно так о начальстве и тем более за глаза…

— Замолчи! Тебе б только посмеяться! А он меня в это дерьмо хотел упечь.

— Ну что ты? Ты ж сказал, что нам со Степанычем там копаться? Значит, ты с ним обо всём договорился. А? По-родственному? А мы уж со Степанычем в этом дерьме как-нибудь… по уши, — осклабился Жмотов и потянулся к графинчику.

— Хватит! — отставил водку в сторону Квасницкий. — Думай своей бестолковкой, пока что-то соображаешь, а то обижаться будешь, что не всё объяснил.

— Так объясняй, — нахмурился тот.

— И я тебя в последний раз прошу! — чуть не взвизгнул Квасницкий. — Я тебя умоляю! Не тычь ты мне в нос этим родственником!

— Не понял? Я-то при чём?

— Я ещё не женат.

— Ну?

— Подковы гну! Наши отношения с Натальей Львовной не дают оснований считать, что и на службе я должен стелиться под её папашу. Тем более что мы, как известно, юридически с ней пока не оформлены.

— Вона как!.. — Жмотов всё же потянулся к графинчику и плеснул себе в рюмку, тем более что Квасницкого это уже не заботило.

— Развозят трёп! Вот народ! Не оттащишь некоторых, так и прут в твоём брюхе пошмонать!

— Ты меня ждёшь, а сама с лейтенантом живёшь, — опешив, запел Жмотов и за портсигаром полез.

— И прекрати свои идиотские подковырки! — ожёг его глазом Квасницкий. — От них тошнит.

— И я же виноват, — поджал губы товарищ, но смолк, с удивлением ожидая продолжения, ему уже явно не дремалось.

— Ты слышал, чем занимался последнее время наш висельник?

— Подымайко?

Квасницкий хмуро кивнул.

— Чего ж ты о нём так, Игорёк? Вчера душевно посидели, разошлись, можно сказать сердечно…

— Вчера ради дела посидели.

— Ради дела?

— И ладно. Всё не без толку, — отмахнулся тот.

— Вона как! Тебе суть нужна?.. Память почтили боевого, так сказать, товарища, а ему смысл…

— Сегодня всё развернуло в другую сторону! — вытаращил глаза на приятеля Квасницкий, очки с носа уронил, полез на пол их отыскивать. — А-а-а, чёрт!

Жмотов лениво нагнулся, помог товарищу в один момент, как будто и не брал в рот ни грамма.

— Ахапкин меня ошарашил! — трясло Квасницкого. — И потом! Что мне рассусоливать по поводу того психа? Повесившись, он всех нас подставил! Всю «контору»!

— А конкретно можно? — напрягся Жмотов так, что морщины лоб избороздили и жилы на шее выступили, его задел пренебрежительный тон приятеля. — Чего ты так о мужике?

Квасницкий с опаской оглянулся на дверцу в стенке за шкафчиком, наклонился над столом к Жмотову и, вытянув шею, зашептал:

— Они с Ахапкиным затеяли дельце про молодёжную организацию сварганить. Точь-в-точь такое, на котором Абакумов летом спалился. И у нас оно, похоже, тоже лопнуло. Не знаю, но что-то не получилось. Скорее всего, Подымайко заартачился. Голову, сука, поднял! Стопорить начал…

— Савелий Михеич?

— Михеич, Михеич! Что ты так за этих старперов задницу дерёшь! Они тебе родственники? Друзья дорогие?

— Слушай, Игорёк! — начал подыматься Жмотов. — Я могу и по мордасам! Не надо так о Степаныче и Подымайко.

— А как? Неужели тебе всё ещё не ясно, чем оборачивается эта трагикомедия с повешеньем? И это всё только начинается!

— Да что ты меня стращаешь? Тебе известно, какие это люди? Подымайко в Смерше всю войну прошёл, два боевых ордена на груди. И какие! Он немецких шпионов, знаешь, сколько из наших доблестных партизанских отрядов выудил! Сам Канарис его личным врагом объявил и всю семью приказал расстрелять, когда какой-то подлюга их сдал на Украине. Мне Степаныч о нём такое рассказывал!..

— Очнись! Чего ты долдонишь! Ты вчерашним днём живёшь.

— Если б не ранения, они оба у нас здесь не торчали. Они бы сейчас на самых верхах!..

— Ты зенки-то открой! — Квасницкий совсем на стол лёг грудью и зашептал, зловеще вращая глазищами. — Ты же не замечаешь, что вокруг творится. Даже в нашей «конторе».

— Чего это ты?

Жмотова вдруг затошнило. Ему стало не по себе от бесконечных ужимок приятеля, похоже, тот был пьян, а не он: то он визжал, не сдерживая крика, то змеёй шипел, чуть не жаля, а уж глаза пялил!.. Жмотов постарался скоренько долить остатки из графинчика в свою рюмку и допить, пока приятеля совсем не хватил нервный удар.

— Ты вот стишками увлекаешься, демонстрируешь мне блатной фольклор, издеваешься, что у меня с Натальей нелады?

— Да что ты, Игорёк? — утёр губы ладонью Жмотов. — С чего ты это взял? Я и не думал ничего подобного. А песня?.. Так это действительно случайно пришло на ум, я и тебя-то не видел, когда умывался… Во, псих!

— А в жизни нет ничего случайного, — оборвал его Квасницкий. — В жизни каждому всё предопределено. И я тебе сейчас скажу, что нас ждёт. Из твоего же блатного фольклора. Из Вийона твоего паршивого.

Жмотов совсем оторопел, тупо поедал глазами беснующегося товарища. А тот поправил очки на носу, глубоко, с шумом втянул в себя воздух и задекламировал, мрачно гримасничая:

Закончив стих, Квасницкий схватился за горло обеими руками, задёргался, словно в конвульсиях, и, изображая удушье, прохрипел вполне натурально:

— С некоторых пор я на себе эту петлю чую. Ночью вскакиваю, когда она меня змеёй обожмёт. И дышать нечем… Тебе не являлось?

— Лечиться надо, — сплюнул Жмотов. — Бессонница бывает, но я водку держу. И тебе советую. А то от нашей работы свихнёшься. Ну, чего ты задурил, Игорёк?