Не очень-то приятно слышать такое о своем старшем брате, но в чем-то Лена права.

Кай-Томми возвышался над велосипедным рулем и что-то крикнул нам, когда мы вошли на школьный двор. Голос у него оказался низкий, как у взрослого дядьки, но в конце фразы подсекся и стал похож на чаячий крик.

– У него правда голос ломается.

Кажется, Лену это потрясло и восхитило одновременно.

– Вы че, оглохли? – спросил Кай-Томми, тормозя у нас под носом.

На нем были новенькие черные кроссовки, бейсболка и ветровка с капюшоном вместо велосипедного шлема.

– Из-за твоего нового голоса я не поняла, че ты сказал, – честно ответила Лена.

Кай-Томми спрыгнул с велика.

– Я спросил – Биргитту не видели?

Это еще что? Кай-Томми знаком с Биргиттой?!

Оказалось, знаком, еще как. Они много тусили в последние дни. Втроем с Туре. Ходили на причал купаться или в Холмы в гости. Я едва успел придержать челюсть, чтоб не отвалилась. Кто первый нашел Биргитту? Я! И с какой стати она теперь знается с Каем-Томми и Туре?! Это же; два главных придурка нашего класса.

Тем временем Лена рассказала, что мы не видели Биргитту со дня знаменитого кораблекрушения, то есть недели две.

– Мы чуть не потопли, и Рейдар так нас песочил, что Биргитта напугалась до смерти.

Вечно эта Лена болтает что ни попадя, нет бы подумать. Вот зачем Каю-Томми все это знать? О Биргитте. Обо мне. Уж не говорю – о моем папе.

Как-то скверно год начинается: Лена стоит треплется с Каем-Томми, страшно довольная, – все из-за его мужского голоса.

Шаркая дурацкими сапогами, я вошел в школу. В коридоре было тихо и безлюдно. Везде валялись рюкзаки. Последние остатки лета выветрились из меня. Я сел на пол и привалился спиной к стене.

Дед сейчас где-то в море. А я тут вот.

– Все в порядке?

Я и не заметил ее среди рюкзаков. Можно подумать, она нарочно спряталась. Биргитта. И по-норвежски уже говорит.

– Угу, – смутился я. – А ты как?

Она едва заметно пожала плечами. Не знаю почему, но когда Кай-Томми сказал, что они тусили с Биргиттой, я решил, что теперь она будет разговаривать со мной нехотя и свысока. А она какая всегда – осторожная улыбка и спокойный голос. Как может такой человек водиться с Каем-Томми?

К звонку на первый урок криво стартовавшее утро выправилось. Мы долго болтали с Биргиттой. Я рассказал ей про Эллисив, и школу, и наш класс. Она спросила, сколько плотов мы еще построили, я стал уверять ее, что ничем таким мы, конечно, больше не занимались, и она так улыбнулась, что все мысли у меня в голове думаться перестали.

Первый урок музыки пришелся на первый же; вторник. Мы с Леной отходили в музыкалку весь пятый класс и весь шестой. Лена – на синтезатор, я – на фортепьяно. Сколько я ни втолковываю маме, что барабаны подходят мне гораздо больше, это почему-то никак невозможно.

– Я чувствую в себе талант барабанщика! – сказал я Лене.

В этом году я занимаюсь сразу следом за ней.

– К фортепьяно у тебя, во всяком случае, таланта точно нет, – ответила Лена, раскручивая над головой пакет с нотами как молот.

– Кто бы говорил, – пробурчал я.

Музыкант из моей закадычной подруги – как из слона балерина. Ильва, мама Лены, обожает музыку и отлично играет на всем подряд, но дочке ни слух, ни способности не передались. Она так фальшиво поет под свой синтезатор, что я вижу только одно объяснение: должно быть, родному папе Лены, который сбежал от них с Ильвой со скоростью ветра, медведь наступил на оба уха. Лене я такого, естественно, не говорю. Тем более что Ильва вбила себе в голову, будто у Лены талант к музыке есть, просто он глубоко зарыт. Так что Ильва надеется его отрыть и делает все, чтобы Лена не бросала играть на синтезаторе.

Но Рогнстад, наш учитель, не приспособлен к людям, которым музыка не дается. Он, похоже, считает, что мы назло ему играем так коряво. А Лена на уроках ведет себя странно. Опускает глаза и блеет «да» и «угу», даже когда Рогнстад вообще не прав. И это Лена, которая никогда не смолчит и за словом в карман не лезет. Для меня все это загадка.

– Брошу, – сказала Лена.

– А лыжи? – спросил я.

Ильва обещала Лене новые лыжи, если она прозанимается музыкой еще год.

– Пф, – фыркнула Лена, – подумаешь. Наверняка в этом году опять не будет снега. Я музыкалку не-на-ви-жу. И не хочу тратить время на что я ненавижу.

– Я бросить не могу. Мама говорит…

– Трилле! – Лена остановилась. – А ты не думал, что иногда прав ты, а мама ошибается?

Я помотал головой, втянутой в воротник куртки, – нет, не думал. Но теперь сразу вспомнил, что в последнее время мама регулярно говорит и делает вещи, с которыми я никак не могу согласиться.

– Тебе тоже кажется, что она стала странная?

– Странная? Да она просто ку-ку, Трилле! На всю голову!

– А что это с ней, не знаешь?

– Переходный возраст, – сказала Лена, как будто только и ждала моего вопроса.

– Переходный? – испуганно спросил я. – Но это не опасно?

Нет, но нервы шалят, объяснила Лена. Оказывается, все женщины проходят перестройку; и после этого они старые и у них больше не рождаются дети. Но перестраивается все медленно, и от этого женщины потеют, краснеют, нервничают и впадают в разные состояния.

– Одни толстеют, у других портится характер. Но у твоей мамы и то и другое.

Я слушал Лену с ужасом. Бедная моя мама!

– Да уж, сейчас точно не самый удачный момент бросать музыку, – сказал я.

– Думаю, да, – кивнула Лена. – А я спокойно могу бросить. Моей еще далеко до этого.

За разговорами мы дошли до музыкалки. Лена плавно и неспешно открыла дверь в коридор.

– Надеюсь, Кай-Томми, как всегда, передо мной.

Кай-Томми играет еще хуже Лены. Одно время, когда они совсем враждовали, она боролась за право приходить на музыку на четверть часа раньше, чтобы с наслаждением ловить из-за двери каждую его ошибку и горестно вздыхать.

Но сегодня мы замерли и стояли тихо. Из-за двери лилась прекрасная фортепьянная музыка.

– Точно не Кай-Томми, – поставила диагноз Лена.

Она уныло вслушивалась в гармоничные лады.

– Наверное, сам Рогнстад играет, – наконец сказала она с надеждой.

Но тут дверь открылась – и вышла Биргитта.

– Привет, – удивленно сказала она.

Под мышкой у нее были ноты.