У Лены были сбиты оба локтя, лицо в каменной крошке, и она так устала, что на последней перед домом горке слезла с велика. Всю дорогу она молчала. И только когда нам уже пора было расходиться по домам, посмотрела на фьорд, на деда, который как раз шел из лодочного сарая, и сказала:

– Трилле, не бросай футбол.

Я ничего не ответил. Мне хотелось только одного – поскорее скинуть проклятую форму и залезть под душ.

– До завтра, – сказал я.

И пошел домой.

Второй раз Лена просить не стала. На следующую тренировку она поехала в одиночку. Я стоял у окна и смотрел, как она вскочила на велик и помчалась, не оглянувшись. Пару секунд мне хотелось ее догнать и поехать вместе, но потом я вспомнил отца Кая-Томми, и по коже поползли мурашки. Я не смог.

– Ты бросил футбол? – спросил папа.

Я поежился. Что значит – бросил? Все мальчики играют в футбол.

– Взял пока паузу, – пробормотал я.

Папа – не тот человек, который готов разрешить мне сачковать и чего-нибудь не делать. Но сегодня его мысли явно были заняты чем-то другим.

– Хорошо. Если ты не идешь на тренировку, поможешь отцу. И заодно поддержишь спортивную форму. Надо отнести овцам соляной камень.

Он шутит? Брикет соли весит десять килограммов, а тащить надо аж на Кант, на гору. Это я до вечера волочить его буду. Я уже собирался сказать, что детский труд запрещен, как Лена обычно говорит, но увидел складку у него на лбу и усталое лицо: мама уснула в гостиной на диване, на кухне грязь, разор и стихийное бедствие.

– Хорошо, – сказал я и пошел в хлев.

Кант – крайняя точка длиннющей горной гряды, она начинается отвесной скалой у моря и дальше не становится менее крутой. Я запыхался, еще не дойдя до хутора Юна-с-горы. Но потом, к счастью, у меня открылось второе дыхание. И мелькнула мысль, что я ненароком могу встретить тут Биргитту.

Последние годы при Юне-с-горы в Холмах порядка не было. В крыше сеновала не хватало черепиц, краска на стенах облезла, из кустов ягод торчали метелки травы. Сейчас я не верил своим глазам, мне даже пришлось остановиться: по всему двору – ровный, зеленый, аккуратно подстриженный газон и ряды деревянных грядок с овощами и ароматными травками. Черепицы на крыше подогнаны плотнее, чем нитки в плаще, все стены перекрашены.

Из окна кухни плыл запах свежего горячего хлеба. Наверняка и на самой кухне чистота и порядок, не то что стихийное бедствие в некоторой другой кухне, подумал я уныло.

– Hello!

Биргиттин папа-писатель спускался с лестницы, приставленной к дальнему углу дома.

– Трилле, is it?[15] – спросил он.

Я кивнул и тут же; вспомнил, что меня он держит за человека, лишь по случайности не утопившего его любимую дочь.

– Do you look for Birgitte?[16]

Я залился краской и помотал головой. Разве объяснишь ему по-английски про соляной камень-лизунец для овец? Поэтому я просто похлопал рукой по рюкзаку и сказал:

– To the sheep[17].

И припустил дальше.

Тропинка была очень скользкая, размытая беспрерывными дождями последних дней, но я наступал только на камни и шел нормально. Тонкие ветки берез и ольшаника хлестали по лицу. Папа давно должен был привести тропинку в порядок – состричь всю лишнюю зелень секатором. Он всегда так делает, и непонятно, с чего вдруг в этом году забыл.

Всю жизнь я был уверен, что родители всегда успевают сделать все, что нужно. Но в последнее время засомневался в этом. У нас в доме давно никакого порядка. Все хмурые, насупленные, то спят, то ругаются, и грязь везде. Я стиснул зубы и велел себе думать о приятном, но соляной камень вгрызался в спину, а ноги ныли от ходьбы вверх.

– Трилле?

Биргитта и Хаас вдруг выросли прямо передо мной.

– На гору? – спросила она.

Я кивнул.

– Грибы, – сказала Биргитта и открыла большую корзинку. А в ней что-то желто-оранжевое.

Разве можно есть грибы? Это же; опасно! Я с детства знаю: стоит съесть крохотный кусочек неправильного гриба – и умрешь или печень напрочь откажет.

Не знаю, как так вышло, но Биргитта поставила корзинку и пошла со мной. Теплое сентябрьское солнце грело нежно, тропинка становилась чем выше, тем суше, а камень в рюкзаке – легче. Мы оба помалкивали. Биргитта поднималась на гору не впервые. В книжечке, спрятанной в пирамиде из камней, которую сложили наверху папа с Миндой, ее имя оказалось вписано несколько раз. Но теперь она хотела знать, что мы видим. Я засунул лизунец на место и сел рядом с пирамидой отдохнуть. Папа всегда показывает мне отсюда, где что внизу под нами. Что мне стоило хоть разок его послушать?!

Я показал Биргитте горы и острова, в которых был уверен.

– А вот тот маленький остров на горизонте – это Коббхолмен, – сказал я под конец. – Моя бабушка оттуда родом.

Похоже, на Биргитту мои слова произвели впечатление. Бабушка с моря – это редкий случай.

Дед расставлял сети. Биргитта всмотрелась в точку вдали и спросила, откуда я знаю, что это дедушка. Я пожал плечами и спросил:

– В Голландии гор нет?

Нет. Зато много другого прекрасного. И пока солнце играло с облаками в кошки-мышки, Биргитта рассказала мне на смеси норвежского и английского о тамошней своей жизни и друзьях.

– Скучаешь по ним? Хочешь обратно? – мужественно спросил я.

Она пожала плечами и улыбнулась. И объяснила, что привыкла скучать.

– Мы все время далеко уезжаем, – сказала она.

Хаас улегся у моих ног и время от времени вопросительно на меня посматривал.

– Он спрашивает, где Лена, – рассмеялась Биргитта.

Услышав имя, пес зажмурился.

Лена заставляет куриц кататься с ней на санках, скачет верхом на коровах, говорит «бе-е» лошадям и прячет котят в грязное белье, чтобы напугать свою маму. Но интересное дело – я не знаю ни одного зверя, который бы не обожал Лену.

– Лена на тренировке, – пробубнил я и сглотнул угрызение совести.

А Лена и правда была на тренировке. И ушла с головой в футбольные страсти, так что, когда я зашел к ней вечером, она все еще кипела злобой.

– Я ненавижу поля с гравием! – вопила она.

Она сидела на кухонном столе, уже чистая и распаренная после душа. Исак промывал ей сбитые коленки и терпеливо слушал ее вопли.