Ушаков, отведав водки, призадумался. Уходя из Москвы, он оставил в своем доме на углу Тверской и бульвара все сбережения семьи и огромную библиотеку. И хоть было все надежно спрятано в подвале каменного дома, произойти могло всякое. Москва погорела начисто. Говорят, кроме Кремлевских стен, почти ничего и не уцелело от Тверской до Калужской заставы. Ох, беда, беда…

— Выбраться бы в Москву, прознать бы, как там все… — размышлял вслух командир отряда. — Да как можно? До города всего-то три дня пути, но и на три дня не отлучиться. Приказ: щипать француза по Смоленской дороге, пока дух из него весь не выйдет. Василич! — позвал он ординарца.

— Здесь, Михаил Иванович!

Василич служил ему не так долго, полтора года, но боевыми талантами успел отличиться. В рукопашной тягаться с ним было нелегко, сказывалась природная ловкость, тактическая хитрость и недюжинная сила. А что касается до дел бытовых, тут ему равных было не сыскать. У Василича всегда имелись в запасе еда и питье.

Но самое главное — его умение сразу находить общий язык со всеми, за счет этого он ухитрялся, независимо от обстановки, обеспечивать вполне комфортную жизнь своему начальнику и себя не забывать.

— Василич, есть где остановиться-то?

— Найдем-с. Три дюжины дворов, мужики все в лес ушли француза на вилы подымать. Остались одни старики да старухи.

— Хорошо, перво-наперво определи ребят на постой. И потом только займись нами.

«А что если отрядить в Москву ординарца? — подумал командир. — Определенно, надо проверить. Там ведь все семейное добро. Хорошо еще, родители успели из Москвы уехать. Но куда им возвращаться, коли дома, может, больше и нет? Я-то, полагаю, вернусь нескоро, если вернусь. Чует сердце: погонят нас колошматить француза аж до самого Лувра».

Василич выбрал для них теплую и очень уютную избенку с пристройкой-баней, расположенную на окраине поселения. Выставили охранение, задали лошадям овса. Дом был довольно просторный, по стенам стояли широкие лавки, на окнах красовались занавески, печка аккуратно отштукатурена, стол со скатертью — невиданное дело — да уже накрыт хоть и нехитрой, но доброй снедью, аккурат под водку. Штоф стоял тут же.

В жарко натопленном помещении можно было сидеть хоть в исподнем. Но командир мундира своего зеленого сукна снимать не стал, только скинул плащ, головной убор да расстегнул портупею со шпагою, украшенной серебряным офицерским темляком. Пистолеты положил на табурет подле себя.

Ротмистр сел за стол, выпил стопку, закусил хлебом и капустой и тут заметил на себе хитрый взгляд Василича.

— Ты чего, дядька? Хочешь, отведай со мной водки.

— Потом, барин. Я просто думаю, отчего это вы не спрашиваете, где хозяева?

— Действительно. Надеюсь, ты не выгнал их из собственного дома? Со стариками следует бережно обращаться.

Адъютант заразительно рассмеялся, хлопая себя по бокам и сильно тряся головой.

— Сейчас все сами увидите, ваше благородие, — успокоившись, объяснил Василич. — Старики вот-вот объявятся.

Действительно, в сенях скрипнула дверь и на пороге возникла хозяйка. Михаил Иванович, намеревавшийся приложиться ко второй чарочке, увидев ее, обомлел.

— Надо же… — пробормотал он.

Девица была умопомрачительно красива. Все в ней дышало такой яркой женственностью, что глаз нельзя было оторвать. Командир начисто позабыл про свой московский клад, войну, Наполеона. Даже приятный, заслуженный боевой страдою хмель улетучился.

Михаил Иванович был мужчиной бравым: кавалерийский офицер, удалой рубака, но не гуляка, не мот. Репутацию имел практически безупречную, был смел, напорист, когда нужно, обходителен и галантен пуще любого француза, и чертовски хорош собой. Но даже он, со временем научившийся смотреть в глаза смерти не мигая, даже этот герой, обер-офицерского чина, повидавший за свои двадцать семь лет немало, смутился при виде такой писаной красоты и столь неестественной в скромном деревенском интерьере величавости.

Догадавшись, что происходит в душе постояльца, хозяйка смутилась. Михаил Иванович понял: еще секунда, и она или убежит, или расплачется под его неприлично пристальным взглядом. Тогда он поднялся из-за стола и, вопреки правилам того времени, слегка поклонился крестьянской девушке, чем несказанно удивил Василича.

— Доброго здоровья, хозяюшка, — почтительно произнес Михаил Иванович. — Благодарю за хлеб да соль, за крышу над головой. Это Василич, мой ординарец, герой, каких в России мало. А моя фамилия Ушаков, имею честь командовать отрядом, остановившимся в вашей деревне.

При этих словах Василич расправил плечи и не стал скрывать довольную улыбку.

— Воинам русским почет, — смиренно произнесла хозяйка.

— Благодарствуем. Так что ж ты стоишь у дверей? Проходи… Проходите. Посидите с нами, — предложил командир. — Василич, ну, ты место-то даме освободи.

— Конечно, всенепременно, — проворчал себе под нос Василич, но вроде без обиды.

«Молодой барин еще, пущай поамурничает. Ведь, не ровен час, убьют… Лезет, черт сумасшедший, на рожон без разбору, на сабли да штыки. А ну как покалечат? Тогда уж не повеселишься, а на том свете, чай, не погуляешь», — подумал верный ординарец, натягивая на себя тулуп.

Выйдя в сени, он тихонько прикрыл за собой дверь, оставив хозяйку и Михаила Ивановича наедине.

— Ну как живется вам тут? — спросил командир.

— Живем потихоньку… А вы надолго к нам, барин? — поинтересовалась девушка.

— Не ведаю. Может, до рассвета, а выйдет, и раньше уйдем. Француза не видали в этих краях сегодня или намедни?

— Француза не видала. А увидала бы — взяла б вилы и хоть одного, но приколола бы к поленнице. Ненавижу.

— Ну оно понятно, — усмехнулся девичьей воинственности Михаил Иванович. — Кто ж любит неприятеля? Только предатели да враги православия.

Девушка вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась. Этого бравый капитан никак не ожидал. Если б в избу ворвался французский отряд, он бы не растерялся столь безнадежно, как в сложившемся положении. Перед ним дама плачет, а он сидит, как завороженный, хлопает глазами и не знает, что делать. Даже за шашку ухватился по привычке, а чем, скажите на милость, может здесь помочь шашка? Он еще и по сторонам оглянулся, будто бы забыл, что Василич деликатно покинул избу. Наконец, преодолев себя и устыдившись собственной растерянности, Михаил Иванович протянул руку и, чуть касаясь волос, погладил девицу по голове.

Произошло чудо: рыдания тут же прекратились. Девушка посмотрела на Михаила заплаканными глазами.

— Простите меня, барин, ради Христа. Не сдержалась. Горе у меня приключилось. Страшное. Не знаю даже, как жить теперь. Французский полк тут стоял. У дедушки моего мушкетон нашли да пистолеты, порох и еще чего-то, не помню. Назвали разбойником и тут же убили в огороде до смерти. А с ним еще пятерых мужиков. Средь них — жениха моего… Дедушку очень я любила. Хороший был он, добрый.