будет такой?! Потом,

первым встретив ее воскрешенной, он расскажет о том, как

долго ее ждал, и вообще скажет все, чего не сказал

прежде… Как прекрасно, что теперь у него будет эта

возможность!

Долго не мог Нефедов преодолеть эту страницу, и

вышло, что он посвятил воспоминаниям весь остаток дня,

смахнув потом и пыль с других альбомов. Страдая о

Сашеньке, Василий Семенович все-таки с недовольством

чувствовал, как быстро и гладко он принял пустоту

родного вокруг себя. Да узнай он в той жизни о смерти

сына или внука, то, наверное, не пережил бы этого. А

утрату сразу всех родных воспринимает совсем легко. Хотя

утрата ли это? Ведь все они, пережив его, умерли,

наверное, в свои отмеренные сроки. И как же их жалеть,

какие испытывать чувства? Таких чувств еще просто не

существовало. Как относиться теперь к родным, друзьям,

ко всему человеческому океану, в котором он существовал,

но которого уже нет? Как относиться к потерянному, зная,

что оно еще вернется?

7. К ВОПРОСУ О ДУХОВНОСТИ

Когда начало темнеть, Нефедов вышел в комнату с

люстрой и сел в глубокое кресло перед телевизором.

Несколько минут он задумчиво смотрел на стеклянный

прямоугольник экрана. Конечно, если включить этот

ламповый громадный, как комод, «Рубин», то его,

несколько осевший кинескоп, засветится, да только что

покажет? У этой цивилизации уже другая техника. Что ж,

пусть экран посветится хотя бы символически… Нефедову

стало даже жалко себя за эту картину, вмиг нарисованную

его писательским воображением: мерцает его несчастный

телевизор, а он одинокий, единственный, попавший в

47

сверхцивилизацию, человек сидит и печально смотрит на

него… Василий Семенович поднялся с кресла, щелкнул

выключателем и опустился на место. Экран медленно

нагревался, сначала послышался длинный звуковой тон,

потом (Нефедов даже оторопел) на экране прорисовалась

знакомая сетка настройки. Ну, понятно: отбой здесь будет

именно таким. Дальше этой картинки, застывшей как в

детском телевизоре, дело не пойдет. С иронической

усмешкой он переключился на другой канал и вздрогнул.

На экране оказалась знакомая миловидная женщина-

диктор. Нефедов плюхнулся в кресло и влип в него. Уж

что-что, а это было просто невозможно. Глупо было

предполагать, что радиоволны этой передачи витали где-то

в нынешнем эфире – это было устроено специально.

Нефедов хорошо помнил имя этой популярной ведущей

музыкальной программы. И в передаче оказалось как раз

все то, что он любил. Концерт начался с романса Булахова

«Колокольчики мои, цветики степные…» Как волновал

когда-то этот романс! Особенно этот лирический момент:

«Красна девка подбежала и целует ямщика…» Василий

Семенович всегда словно бы видел эту сцену со стороны

барина, сидевшего за спиной ямщика. С этим ямщиком

они за всю дорогу, может быть, и словом не

перемолвились, и вдруг на шею ямщику бросается

красивая девушка. И чего только не было в этом взгляде со

стороны: и чисто мужская зависть и радость, и почему-то

даже гордость за этого парня. И снова, как и тысячелетия

назад повторилось в Нефедове прежнее волнение. А

дальше в концерте были: Бах, Моцарт, Чайковский. И

теперь Василий Семенович воспринял все это, пожалуй,

даже куда ярче, чем раньше. Любимая музыка

воспринялась некой связующей категорией, как те же

серенькие воробьи, как дождь за окном. Музыка шла к

нему сквозь утомительные тысячелетия. Легко

воображалось, как музыка Баха раздвигала толщу времени

48

широким, мощным, громовым потоком. Чистейшая

музыка Моцарта просачивалась сквозь время, как вода

сквозь песок. А музыка Чайковского, как излучение,

меняло саму структуру временного пространства, делая его

высокопроводимым. Господи, да какая же прекрасная

музыка была в этом прекрасном мире! Так вот почему

прекрасное не умирает: потому что время обладает лишь

духовной проводимостью, отсеивая недуховное.

После музыкальной передачи начался выпуск новостей

за шестнадцатое июня тысяча девятьсот девяносто первого

года. Когда-то Нефедов ревностно следил за всеми

политическими зигзагами, но теперь, если новости и были

чем-то любопытны, то лишь тем казусом, что он, казалось

бы, никогда не должен был их узнать. Тут Василий

Семенович решил, что, пожалуй, новости местной

телестанции поинтересней и вернулся на канал, где только

что была сетка. Теперь заработал и он. В местных новостях

тоже не было ничего особенного, кроме одного: когда

пошли новости культуры, то позади диктора появился его

собственный портрет в траурной рамочке и диктор зачитал

некролог. Василий Семенович слушал и никак не мог

догадаться, кто же из коллег по перу составил текст. По

некрологу он был, конечно, безупречен: перечислялись его

книги и все замечательные человеческие качества,

упоминалось об общественной работе, которой он якобы

активно занимался. Кончилось все это трогательным

обращением: «Спи спокойно, наш дорогой друг. Память о

тебе навсегда останется в наших сердцах…» Нефедов не

выдержал и смахнул слезу. Но не из-за жалости к себе, а

так неизвестно от чего, от самой трогательности момента,

что ли… Или от их искреннего обещания навсегда

сохранить память…

Досмотрев телепередачи до коротких гудков,

призывающих разбудить уснувших и до знакомых заставок:

«спокойной ночи» – на одном канале и: «не забудьте

49

выключить телевизор» – на другом, Нефедов пошел в

спальню, поменял простыни с наволочкой, с минуту

постоял перед окном и лег. В квартире стояла непривычная

и, как подумалось, бездушная тишина. Теперь шумы,

слышимые когда-то от соседей, вспоминались как теплые

человеческие излучения. Наверху, например, жила молодая

семья. У них родилась девочка, и по топоту ножек можно

было догадаться, что ребенок уже начал бегать. Она и

бегала-то как раз тогда, когда нужно было спать: ребенка

никогда не укладывали вовремя, или, возможно,

придерживались какого-то своего режима. Нефедов и не

подозревал, что шаги маленького человечка могут быть

громче шагов взрослого и однажды, вот так же лежа и

глядя в потолок, догадался, что просто ребенок бегает на

пятках: вот тебе и стук. Но теперь от этой тишины было

жутковато. «Ну, да я уж не мальчик мучаться разными

страхами», – подумал Нефедов, и, вздохнув, выключил

торшер. Сон, однако, не шел. Расслабив свою до скрипа

новую грудную клетку, Василий Семенович ждал его

прихода и вдруг: послышалось? Наверху… топот быстрых

детских ножек! Нефедов махом сел, включил торшер,

словно при свете было слышнее, и уставился в потолок.

Направив все внимание на топот, он даже с раздражением

отмахнулся от какой-то другой помехи, но тут же,

напротив, всем слухом обратился к новым звукам: легкой

песенки за стенкой. Песенка была модная и пустая,

Нефедов не раз ее слышал, но все равно не знал. Потом

там раздались громкие позывные «Маяка» и диктор

принялся за последние