Во-вторых, он отнюдь не открещивается от своих товарищей в смысле религиозном. На том же самом допросе прежде приведенных выше слов он говорит: «Участником контрреволюционной организации церковников я не был, если я являюсь активным церковником, то этого не отрицаю… Активным церковником я себя считаю с того времени, как я поступил еще мальчиком в монастырь в 1895 году. И с того момента до сегодняшнего дня я был и остаюсь активным и преданным религии церковником… Я, как глубоко убежденный в религии и являясь активным церковником, с политикой советской власти по отношению к религии не был согласен и никогда не соглашусь, и отсюда вывод, что я действительно по отношению к советской власти был настроен враждебно и сейчас остаюсь также враждебным».

Наконец в какой-то момент (по-видимому, священник устает от этой игры) на допросе от 23 октября он сперва отказывается от обычного обвинения, на повторный вопрос отвечает: «Я больше не намерен скрываться от органов следствия. Действительно, с момента прибытия в город Пермь я являюсь членом контрреволюционной организации церковников». Затем он вновь сообщает те же самые сведения: о проповеди священников, о крещении в одной воде и пр. Изменилось лишь то, что теперь он соглашается с оценкой этого как «контрреволюционной деятельности». О служащих священниках говорит: «Я, как активный участник антисоветской группы церковников, вполне солидаризировался с указанной антисоветской агитацией… Я отдавал себе отчет в том, что эта агитация является антисоветской, сам лично этой агитации среди верующих я не проводил… Больше того, что мной выше сообщено и о чем я уже показал на предыдущих допросах, я следствию как о себе, так и о других участниках антисоветской группы церковников ничего не сообщу, и если еще будут продолжаться допросы меня, я ни при каких обстоятельствах других показаний давать не буду».

Это также может показаться соблазнительным: исповедник признал свою вину, сломался. Однако если учесть вышесказанное, многочасовые допросы с истязаниями, а также то, что все участники «контрреволюционной группы» свою вину признали, то, на наш взгляд, ничего особенного в этом признании нет. Допрашиваемые священники признавали общеизвестные факты, совершавшиеся в Церкви, в которых не было абсолютно ничего противозаконного или даже необычного. Следователи постоянно давили на то, что эти факты являются деятельностью антисоветской. В конце концов, поняв, что никакого толку от сопротивления не будет, священники соглашаются с этой оценкой. При этом отец Андроник не только не отрекается от веры, но постоянно акцентирует свою убежденность в ней; соратников своих не только не предает, но, не сообщая о них никаких новых, порочащих с точки зрения властей фактов, всячески с ними солидаризируется.

Может быть, его поведение на допросе не идеально. Отец Андроник не держался в молчании или обличении безбожников подобно древним мученикам, не издевался над религиозной безграмотностью следователей подобно святителю Афанасию (Сахарову). Такой крепости у него не было, его характер от природы был мягче, слабее. Однако никаких грехов против веры он не совершил, несмотря на нечеловеческое давление. Кроме того, нужно помнить, что известен отец Андроник как прозорливый старец периода Глинской пустыни и после нее, а не как мученик, и прославляется он в лике преподобных старцев Глинских, а не в лике новомучеников и исповедников Российских. Если и были какие-то погрешности в его поведении на допросах, то они с лихвой искуплены его подвижнической жизнью в лагере и служением в Глинской и в Тбилиси после лагеря. Может быть, таковые послужили одним из новых оснований глубокого смирения и покаяния старца в последующей жизни. Но, на наш взгляд, поведение отца Андроника на допросах непредосудительно.

Как бы то ни было, 14 мая 1940 года иеросхимонах Андроник был осужден за «участие в антисоветской группе» и направлен в Северо-Восточный ИТЛ (Севвостлаг) Магаданской области (знаменитая Колыма) на пять лет, считая со дня ареста. Ехал этапом до Владивостока, затем по морю на пароходе «Джурма» — через Японское и Охотское моря до Магадана. На пароходе плыл около месяца. Заключенные сидели в трюмах, на палубу никого не выпускали. Всю дорогу отец Андроник помогал больным. Сохранилось стихотворение поэта Александра Солодовникова, отбывавшего заключение на Колыме с 1940 по 1946 год, «Старец Андроник», об этом периоде жизни старца:

Охотское море колышется мерно,

Преступников в лагерь везет пароход,

Великое горе, великую скверну

Людское крушение «Джурма» везет.

И тесен, и темен, и сыр, и угрюм,

И полон молчания трюм.

Но вдруг от одной поразительной вести

Народ встрепенулся и шепот возник —

В углу, на корме, раздает свои вещи —

Одежду и обувь — какой-то старик.

Какой-то старик! Неизвестный, безликий!

О, как уместился он в этих словах!

Простец добродушный и старец великий,

Среди суетливых воров — схимонах.

Он не дрожит перед бедой,

Он всех подбодрит шуточкой,

Старик с опрятной бородой,

В какой-то старой курточке.

Прибыв в порт Магадана, стали выходить на палубу. От чистого, свежего воздуха многие не могли стоять на ногах — падали, а отец Андроник держался крепко. Затем он прибыл на место назначения, в Севвостлаг.

Этот лагерь организован примерно в одно время с Сиблагом, в 1932 году, в рамках той же линии создания ряда крупных лагерей производственного назначения. Здесь заключенные занимались поиском и добычей золота, олова, вольфрама, строительством дорог, зданий и другими работами.

Жизнь в колымских лагерях была на грани человеческих возможностей. От непосильного ручного труда в условиях вечной мерзлоты многие умирали. Орудием труда были тачка, кайло, лом, лопата. Если добываемая порода залегала глубоко, то грунт взрывали. Жили в сырых, плохо отапливаемых бараках, одежда почти не просыхала, работали по двенадцать часов и более. На день давали семьсот пятьдесят — девятьсот граммов черного хлеба и суп-баланду три раза в день, двести граммов каши, чай с сахаром и сто граммов селедки. Рацион почти не менялся. Если норма выработки перевыполнялась, добавляли к пайке сто граммов хлеба или каши. Если не выполнялась — норму хлеба урезали. От недостатка питания, истощения и болезней люди слабели и умирали. Особенно много умирало от «болтушки» — муки, размешанной в сырой воде, которую выдавали, не успевая выпекать хлеб. Чтобы хоть немного отдохнуть от невыносимой каторжной работы и отоспаться, многие заключенные сами себя калечили, некоторые ели мыло, чтобы умереть. После расследования подобного случая пострадавшему удваивали срок. Для надзирателей человеческая жизнь ничего не значила — часто убивали заключенных намеренно, инсценируя побег,