Несмотря на все, это была моя осень, мое позднее лето. Весной я разослала небольшой поэтический цикл, наверно, в миллион малоизвестных литературных журналов и наконец получила положительный ответ. Маленькое волшебное «да». Цикл собирались включить в антологию тринадцати поэтов, родившихся в 1983–1992 годах. Я была скромного 1988 года рождения и не могла считаться ни зрелой, ни молодой и перспективной. В августе в стокгольмском Музее современного искусства планировалась презентация сборника с вином и декламированием. Для меня это было значительное событие, мое собственное достижение. И Эмиль гордился мной. Он читал мои стихи с сияющими глазами, плакал и смеялся. И хотя меня читали и раньше – читали и хвалили, – его реакция была особенной. Такого восхищения моими способностями я не видела даже в детстве. Не только мои слова были прекрасными, я сама была прекрасной.

Я записалась на два курса датского языка в университете и с нетерпением ждала начала семестра. У меня была моя жизнь, мои способности. Но только если я не думала о Норе. Я старалась думать о том, чем я наделена, но постоянно ловила себя на мыслях о том, чего у меня нет: золотистых локонов, квартиры в Осло, вечной любви Эмиля. Как могут болезненные вещи причинять такую боль? Я нуждалась в лечении, нуждалась во враче, и немедленно.

Не назначай с ней встречу. Забудь ее. Выбери меня. Я ждала и надеялась.

И пришли вести. Эмиль с Норой не виделись. Эта новость была преподнесена без фанфар и фейерверков. Я хотела, чтобы Эмиль сознательно принял это решение. Чтобы он спокойно, но торжественно сообщил мне, что его совершенно не интересует встреча с Норой. Это было бы косвенное объяснение в любви – hvem har brug for Nora i en verden hvor du findes?[11] Но моя надежда оказалась напрасной. Эмиль мимоходом сообщил: он сказал Норе, что не может с ней увидеться. Его голос звучал обыденно, но не оставлял места для расспросов. Я не знала, что ответить. Может, поблагодарить? Моим ответом было растерянное молчание, боль в теле, сжатые челюсти, ком в горле, жжение в глазах. Может, из-за моей невежливости за этой новостью не последовало галантное признание в любви. Не знаю, что Эмиль думал в тот момент. Я же по-прежнему думала о том, почему он определяет свою свободу возможностью увидеться с Норой.

В конце августа Эмиль получил ключи от своей новой квартиры в Стокгольме. Шесть месяцев прошло с того дождливого дня в марте, почти шесть недель – с драматичного отпуска в Оденсе. Время шло вперед. Его было не остановить.

Я поехала в Данию помочь Эмилю собрать вещи и сделать уборку. Это не было щедрым жестом с моей стороны: комната была размером со шкаф, и больше всего на свете мне хотелось навсегда оставить ее позади. Конец общежитию. Конец грязному общему холодильнику и придурковатым двадцатилетним переросткам, с которыми все время приходилось здороваться, которые не понимали мой датский, которые ржали как кони, ездили в Берлин на выходные или в какую-нибудь дыру кататься на лыжах. Эмиль сдал свою комнату на год, чего я никак не могла понять. Мы обсуждали совместный переезд в Копенгаген в следующим году, но не могли же мы жить там вдвоем… И все же Эмиль хотел оставить комнату за собой. Его можно было понять. Эта комната была его подстраховкой.

Стояли последние дни августа, и, несмотря на жару, от которой орешник во дворике пожух, в воздухе витала грусть. Листва начинала желтеть. Близились ясные и прохладные дни. Родители и сестры Эмиля приехали попрощаться. При виде того, как они стаскивают коробки вниз по лестнице, у меня наворачивались слезы. Ханне и Свен привезли сумку-холодильник с едой и взяли в аренду фургон, чтобы отвезти часть вещей на склад на временное хранение на улицу Лапландсгаде. Ханне настояла на том, чтобы оплатить склад. Она не хотела, чтобы Эмиль хранил свои вещи у них на чердаке. Это было как-то связано с проблемами с теплоизоляцией, я толком не поняла. Но наблюдать такую заботу о старых книгах и дисках Эмиля было очень трогательно.

Мы отнесли коробки в машину. Большие чемоданы с зимней одеждой Эмиля Ханне и Свен планировали привезти в Стокгольм в конце осени. Динамика отношений в их семье меня изумляла. Это казалось поразительным. Все они были здесь, им как бы по умолчанию полагалось помогать друг другу. Старшая сестра Анна по какой-то причине была не в настроении, но выглядела очень эффектно в широких черных брюках. Ее черты представляли собой женскую интерпретацию овального лица и тяжелых сонных век брата. В отличие от белобрысого Эмиля у Анны были темные брови и ресницы. Порой, когда Эмиль снимал очки в толстой оправе, я думала, что Анна, даже потеряй она все волосы в результате химиотерапии, будет смотреться неплохо. Она часто стояла без дела, со скрещенными на груди руками, и критиковала все подряд. Однако Анне сходило с рук это вечное недовольство – то ли придирчивость старшей сестры, то ли склонность мнить себя дивой.

В самой младшей, Сигне, было что-то детское и задорное. Ее передние зубы росли чуть кривовато, накладываясь на соседние, и это выглядело одновременно красиво и трогательно. Сигне в семье отводилась роль недотепы. Она часто с неуверенной физиономией спрашивала об очевидных, по мнению Эмиля и Анны, вещах. И те считали своим долгом сообщить об этом сестре. Мне это казалось странным.

Мы с Сигне сварили кофе и выставили на стол во дворике общежития сыр, фрукты, ржаной хлеб и колбасную нарезку. Мы почти не разговаривали. Det var sindssygt svært bare det at forstå hvad den anden sagde[12]. Когда к нам присоединилась мать Эмиля, завязалась неловкая беседа, в ходе которой она задавала вопросы и рассказывала о своей работе в детском саду. Под конец мы просто сидели за столом молча. Мать Эмиля пыталась меня угостить, и я положила себе немного лосося и винограда. От сыра я отказалась, не зная, как и чем его в Дании принято резать. Блюда передавались по кругу. Анна попросила Эмиля отрезать ей колбасы, что я истолковала как жест примирения.

Говорили мы мало. Эмиль пытался расспросить отца о его работе (инженер пожарной безопасности). Я не отваживалась ничего спрашивать из-за языкового барьера. Старалась дышать ровно – не прерывисто, но и не медленно, как умирающий от легочной болезни. Ветер трепал ветви орешника. Они любили друг друга без слов? Или их просто не интересовали жизни друг друга? Они были все такие одинаковые, такие молчаливые. Анна и Свен отстраненные, Сигне и Ханне в своих мыслях. Не знаю, что испытывал Эмиль в тот момент. Это была другая сторона его семьи, которую я раньше не видела.

После кофе мы загрузили последние вещи в машину. Еще пару раз взбежали и сбежали по лестницам и попрощались с Ханне, Свеном и сестрами. Farvel, прощайте. Отец Эмиля пожал мне руку. Мы с Ханне обнялись – надеюсь, мне удалось сделать это так, чтобы ей не почудилось сексуального подтекста. Родные Эмиля выехали на бульвар Амагер, направляясь на склад; потом они поедут в Рюпаркен, а затем в Оденсе.