Лестница кончалась, выступали из мрака два ряда колоннполированной нержавеющей стали, мраморная облицовка стен, купола с мозаичнымипанно, в которых-то как раз сквозь радостное социалистическое содержаниепросвечивал какой-то формализм. Пол станционного зала, запомнившийся Рестонусвоим геометрическим орнаментом, был не виден, поскольку все его пространствобыло до последнего квадратного сантиметра покрыто сидящими или лежащими вскорчившихся позах людьми.

Рестон остановился в недоумении, потом попытался,балансируя, продвинуться вперед. Вряд ли в этом храме социализма найдется местодля моей задницы, подумалось ему, не садиться же, в самом деле, на людей. Туткак раз его позвали: «Эй, садитесь, гражданин!» Он оглянулся и увидел, чтокто-то умудрился подвинуться, освободив ему кусочек пола, достаточный дляприземления на половину ягодиц. Опустившись, он подумал, что вряд ли уйдетотсюда без воспаления седалищного нерва. В следующий момент ему стало чертовскинеловко, поскольку он увидел, что по-медвежьи привалился боком к какой-тоженщине. Еще один момент проскочил, пока Тоунсенд Рестон не сообразил, что емучертовски повезло: женщина была очаровательна. У нее были густые темные волосыи прозрачные голубые глаза – сочетание, иногда, не часто, встречающееся вСеверной Италии. Не там ли он встречал ее? Его не оставляло ощущение, что онуже где-то видел эту женщину. Между тем она сидела словно не на полу вбомбоубежище, зажатая со всех сторон, а в уютном кресле возле камина. Ноги еебыли прикрыты клетчатым пледом. От Рестона не ускользнуло, что их очертаниябыли очень милы. На колене она держала блокнот и время от времени что-то в немзаписывала. Уж не на журналистку ли напал старый бандит пера? К левому бокуженщины привалилась девочка лет семи, она безмятежно спала, посапывая носиком.Справа, увы, громоздился здоровенный, пропахший трубочным табаком и шотландскимвиски американец. Она улыбнулась ему ободряюще: устраивайтесь, мол, поудобнее.

– I’m awfully sorry, ma’am, for such an inconvinience[3], – пробормотал он.

Она удивленно, если не изумленно, подняла брови.Иностранец?! Здесь?!

– Не хорошо русски, – сказал Рестон. – Est-quevous parlez francais, madam?[4]

Оказалось, что она совсем неплохо говорит по-французски,хотя все время смеется над своими спотыканиями и дурным произношением. Малопрактики, вернее, полное отсутствие практики. С мужем они иногда в виде шуткиболтали по-французски, но он уже вот почти месяц как ушел на фронт. Он военный,ваш муж, мадам? Нет, он врач, хирург, ну и, как вы понимаете, сейчас тамбольшой спрос на хирургов. Ваш французский, мадам, ненамного хуже моего, а яжил в Париже больше двадцати лет. Вы русская? Она улыбнулась: полурусская,полугрузинка.

Задавая этот вопрос, Рестон, как и все американцы, большеимел в виду гражданство, чем происхождение. Собеседница же ответила в типичноместном ключе: многонационально-советское гражданство подразумевалось. Грузины– это на юге, вспомнил он, на границе с Турцией. Вот откуда такое замечательноесочетание, Средиземноморье и Север, отголосок Скандинавии – она ведь тожевсегда присутствует на этой равнине, если верить истории.

Простите, мадам, но меня не оставляет ощущение, что мы ужевстречались, проговорил он. Из-за сдавленного положения их тел она все времяговорила с ним как бы слегка из-за плеча, и эта ее поза уже начинала кружитьголову Тоунсенду Рестону. Странно, сказала она, мне тоже кажется, что я вас ужегде-то видела, но ведь это невозможно, ведь вы?.. Я американец, но я тут частобываю. Позвольте представиться, Тоунсенд Рестон. Назвав свое имя, он тут жепожалел, что ставит ее в неловкое, если не сказать страшное, положение. Послевсех этих ужасов тридцатых годов советские боятся знакомиться с иностранцами, иих, ей-ей, можно понять. Вот и она, как ему показалось, запнулась. Небеспокойтесь, мадам, я все понимаю. Она засмеялась. Вам можно позавидовать,если это так. Я, например, ничего не понимаю. Меня зовут Нина, Нина Градова.

Нина была поражена случайностью этого знакомства. Из тысяч итысяч людей, спасающихся от бомбежки, словно по произволу романиста, именно кней прибился, возможно, единственный на всю эту толпу иностранец, да еще эдакий«хемингуэй», международный джентльмен, американец из Парижа! Да к тому же,оказывается, он еще и журналист, обозреватель европейских событий для «ChicagoTribune» и «New York Times», добрался сюда через Тегеран на английскомсамолете, чтобы писать о битве за Москву. Она была почти уверена, что это имяей встречалось в советских газетах в контексте яростных идеологическихконтратак. «...Небезызвестный Тоунсенд Рестон со своей привычной антисоветскойколокольни» – что-то в этом роде. Ну все, подумала она, меня теперь возьмутсразу на выходе отсюда. Впрочем, на него, кажется, здесь никто не обращаетвнимания. Война все-таки, бомбы падают на Москву, рушатся дома, гибнут люди,кажется, пора НКВД прекратить охоту на своих, а Америка, возможно, будет нашимсоюзником в этой войне.

Всеобщее внимание в подземелье стала привлекать какая-томалопонятная буча, заварившаяся возле эскалаторов. Там что-то кричали,размахивали руками, куда-то рвались, кого-то сдерживали. Какая-то дикая тревогамолниеносно распространялась по гигантскому бомбоубежищу. Может быть, насзавалило, спокойно подумал Рестон. В Испании ему как-то пришлось побывать вподобной ситуации, но, конечно, не на такой глубине. Тревога между темдокатилась и до его собеседницы, она на мгновение закрыла глаза ладонями ичто-то быстро беззвучно прошептала, как будто короткую молитву. Рестон ничегоне понимал из поднявшихся вокруг криков, кроме «Спокойно, товарищи!»,«Товарищи, без паники!». Все остальное – вроде «Пошел ты на хуй!», «Дай пройти,сука!» – тонуло в общем хаотическом хоре.

– Что случилось, Нина? – спросил он.

– Народ перепуган, – ответила она. – Прошли слухи,что в Москве высаживаются немецкие парашютисты, что город уже частичнозахвачен...

– Они на самом деле так боятся немцев? – спросил он.Этот вопрос занимал его с самого начала войны на Востоке: боятся ли рядовыерусские прихода немцев?

– Ну, конечно! – воскликнула она и с удивлением на негопосмотрела. Как же, мол, иначе?

– И вы, Нина, тоже? – осторожно спросил он. – Вытоже думаете, что немцы будут... – Он все-таки не осмелился завершить свойвопрос.

– А-а, – протянула она, – я понимаю, что вы имеетев виду...

Она задумалась на минуту, потом постаралась худо-бедноперевести четверостишие, что недавно слышала от подвыпившего автора КолиГлазкова: «Господи, вступись Ты за Советы! Защити ты нас от высших рас, Потомучто все Твои заветы Гитлер нарушает чаще нас...»

– Чаще нас... – повторила она.