В конце концов всех рассмешили. Даже Мэри Вахтанговна, укоторой все чаще стало появляться на лице выражение застывшей трагедии,улыбнулась. «Экое паясничество перед разлукой, – подумала она. – Странно.Нет, я их не понимаю, но, может быть, так легче?..»

Она еще не успела опомниться после ухода Мити, как вдругСавва позвонил и сказал, что уезжает на фронт: назначен главным хирургомдивизионного, то есть полевого, госпиталя. Даже и глава семьи, даже Борис,несмотря на свои годы, а ведь ему уже шестьдесят шесть исполнилось, теперьнепосредственно связан с войной, выдвинут снова, как в двадцатые, в прямоеруководство медицинской службой вооруженных сил, получил звание генерал-майора.Непрерывно на совещаниях и в разъездах, инспектирует медицинское обеспечениефронтов. Она его почти не видит, никто его почти не видит. Вот и сейчас, обещалприехать на вокзал проститься с Саввой, однако до сих пор не появился, а поездуже может отойти в любую минуту.

Поезд и на самом деле мог отойти в любую минуту, но похожебыло и на то, что он может отойти и через несколько часов, а может быть, исовсем не отойти. Савва уже гнал своих с вокзала, однако они упорно не уходили,топтались на перроне, сопротивляясь порывам толпы. И его собственные старенькиеродители, мать с отчимом, чудом уцелевшие осколки прошлого,филологи-серебряновековцы, если только можно сказать об осколках чего-товдребезги разбитого, что они уцелели, и Мэри, и непотопляемый дредноутградовского семейного уюта Агаша, и Борис IV, мужественный подросток, глядящийна него чистейшими, явно отцовскими и дедовскими, градовскими глазами,выражающий всей своей чрезвычайно крепенькой, ладной фигурой могучееподростковое желание уехать вместе и в то же время строго держащий за рукумладшую сестру Верулю, в чьих глазах закавказская мягкая ночь нашла себепристанище, – трогательная, ей-ей, парочка «сирот» при живых, запрятанныхв лагеря родителях, и совершенно уже невозможная, полностью уже в репертуаре«комической старухи», хотя ведь ей всего тридцать семь, Цилька Розенблюм сосвоим чрезвычайно позитивным папашей Наумом – все не уходили, толкались вокруг.Господи, как Савва их всех любил и как за всех боялся, экое жалкое итрогательное сборище человеческого рода! Все уже порядком истомились наперроне, уже не знали, о чем говорить и как выражать свои чувства отъезжающему,одна лишь Нинка все теребила своего Савку, то увлекала его в сторону, и там сосмехом они шептались, то возвращала обществу и продолжала шутить над «кавалергардом».Чем дальше, тем больше в ее шутках начинали проскальзывать ниточки отчаяния.

– Ну, идите, разъезжайтесь уж наконец! – взывалСавва. – Я устал, пойду в купе и лягу. Доступ к телу прекращается!

Никто, однако, не уходил. Мэри Вахтанговна тем болеезаявляла, что с минуты на минуту подъедет Борис.

Глава семьи вдруг появился – очень оживленный, в шинели сгенеральскими отворотами, в сопровождении адъютанта. Он шел уверенным, бодрымшагом, толпа расступалась при виде авторитетной фигуры медицинского генерала.Мэри Вахтанговна не узнавала своего мужа: с началом войны Борис Никитичрадикальнейшим образом переменился, пропал грустно увядающий, философскинастроенный профессор, появился энергичный, с огоньком в глазах, вечно внесколько приподнятом настроении деятель обороны.

– Ну, где тут наш военвpач? – возгласил Градов.

– Здравья желаю, ваше высокопревосходительство! –гаркнул, вытягиваясь, Савва.

Они обнялись, потом отстранились, любовно друг другаоглядывая.

– На рысях на большие дела! – восхитилась Нина.

Вдруг пробежало вдоль поезда несколько увесистыхкрасноармейцев, выскочил железнодорожник с перекошенной щекой: «Через пятьминут отправляемся!»

Нина тогда молча бросилась к мужу, обхватила его шею,влепилась в него всем телом, будто требуя немедленной любви. Все смущеннополуотвернулись. Разлука подступала.

Строгий юноша Борис IV между тем досадовал: так и не удалосьзадать Савве несколько важных вопросов. Смогут ли новые формирования остановитьгруппу армий «Центр»? Почему бездействуют наши парашютно-десантные части?Правда ли, что танк Т-34 не знает себе равных в мире и когда, по мнению Саввы,можно ожидать его развертывания на театре военных действий? И главное, почемумы так быстро отступаем, отдаем город за городом? Быть может, осуществляетсястратегия сродни кутузовской в 1812 году – заманить захватчика в глубь страны,растянуть коммуникации, а потом огромным потоком ударить с фланга? На все этивопросы лучше всего ответил бы отец, но его нет, «припухает», как говорятпацаны с трамвайного кольца, в лагерях вместо того, чтобы вести войну. ДядяСавва, впрочем, тоже вполне серьезный собеседник, с ним не раз они обсуждаливопросы мировой военной стратегии, однако Нинка – Боря, не отступая от семейнойтрадиции, называл тетку в уменьшительном ключе – не дает к нему дажеприблизиться.

Вдруг без всяких дальнейших предупреждений, без звонка и безгудка поезд тронулся. Савва в панике оторвал от себя жену, бросился к вагону,еле успел в куче комсостава уцепиться за поручни, прыгнул, повис, ногиповолоклись, хрясь, зацепился за чью-то ногу, подтянулся. Часть комсостава, ксчастью, всосалась, Савва спешил закрепиться на подножке, чтобы хотя бы успетьоглянуться, еще раз, в последний раз увидеть родные лица, лицо любимой; у негобыло сильнейшее ощущение, что именно в этот момент он вкатывает в другой мир,еще миг – и железная крышка захлопнется над его молодостью... хотя бы пойматьеще несколько бликов... Он обернулся, поезд уже приближался к концу перрона,кто-то рядом бежал, размахивая руками, в щеку рядом дышали перегаром... вдругмелькнуло лицо юнца с горящими глазами, да ведь это же Борька... кого же онтащит за руку, да, это она... как я тебе благодарен за все... волосы упали наглаза... каждый миг с тобой буду вспоминать до конца, все, начиная ссеребряноборских мелких, подернутых льдом лужиц... твою холодную ладонь, первоеприкосновение... еще бежит, глаз не видно, горький рот... пятно лица пропадаети снова мелькает из-за голов... сладостный рот в горькой гримасе... прощай!

– Пошли в купе, – сказал капитан-артиллерист. – Унас там шесть бутылок водки. Отдохнем напоследок.

* * *