Дипломаты неохотно вылезали из удобных кресел. Теперьпридется торчать несколько часов в подвале, хотя вероятность попадания бомбы насамом деле весьма незначительна. Не более значительная, чем спуск немецкихпарашютистов на лужайку в Refuge, предположил Джеффри Пэнн. Он, как и многиедругие сотрудники посольства, почти открыто высмеивал исключительнуюдальновидность «нашего адвоката» – так они называли непрофессиональногодипломата Стейнхардта. Едва лишь началась война между Германией и Россией,посол немедленно приступил к строительству комфортабельного убежища в сорокакилометрах от Москвы на реке Клязьме. Практическая деятельность посольствапочти заглохла. Посол, очевидно, решил пересидеть смутное время за высокимзабором в стиле фортов Дальнего Запада. Если только не спустятся парашютисты,шутили дипломаты. Или не ворвутся индейцы, добавлял кто-нибудь особенноехидный. Так или иначе, приходилось подчиняться. Кое-кто проявил хорошуюпредусмотрительность, засунув в карман бутылочку «Johny Walker». Кевин Тэлаверзабежал в свой офис, чтобы запастись чтением. Рестон подождал его в коридоре.Тэлавер выскочил со стопкой старых книг под мышкой. Оба они посмотрели друг надруга и подумали одновременно одно и то же: «Этот малый еще совсем неплоховыглядит».

Рестон посмотрел, что за книги тащит с собой в бомбоубежищеТэлавер. Это была в основном поэзия: Пушкин, Тютчев, Элиот...

– Ты – самый странный полковник из всех, кого я встречал вжизни, – улыбнулся Рестон.

– Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, – явнорисуясь, произнес Тэлавер по-русски.

Из всей этой фразы Рестон поймал только слова «мир» и«минуты». Чертов язык!

Они догнали остальных уже на лестнице. Инструкция запрещалаво время воздушных тревог пользоваться лифтом. На нижнем этаже Рестон заметилнебольшую дверь с надписью «выход». Он приотстал на несколько шагов, а когдався группа скрылась за поворотом, повернул набалдашник дверной ручки. Дверьсовершенно непринужденно открылась, и через мгновение старый авантюристоказался на улице, вернее, под аркой проезда, соединяющего посольский двор сМанежной площадью.

В первый миг ему показалось, что он вышел не в Москву, а вкакой-то не вполне реальный карнавальный город. Небо трепетало сполохами,смешивались стихии воздуха и огня, из полного мрака вдруг, словно нафотобумаге, проявлялись башни Кремля, ревел звуковой шторм, в котором слышалисьи басы, и дисканты разрушительных средств, временами вдруг посреди ураганавозникали паузы полного молчания, и они, как отсутствие чего бы то ни было,поражали еще больше, чем рев.

Рестон старался, чтобы звук его шагов совпал с грохотом иревом налета, а само продвижение мимо милицейского поста – с моментами мрака.Ему удалось незамеченным выйти из-под арки, пройти мимо затемненного«Националя» и завернуть на улицу Горького. Эту улицу он долго и упорно называлстарым именем – Тверская, пока не перевел новое название на английский. С техпор стал величать главную улицу столицы победившего социализма на свой лад, theBitter Street – Горькая улица, что звучало, с его точки зрения, вполне уместно.

Рестон любил такие неожиданные отрывы от расписаниясолидного журналиста с его приемами, коктейлями, запланированными интервью ипресс-конференциями. Именно такие внеординарные моменты, вспышечки tout-a-coup,впечатлений, делали его репортажи необычным явлением в журналистике.Сегодняшний спонтанный отрыв просто привел его в восторг. Значит, еще непостарел, черт возьми, если позволяю себе такие штуки, думал он, быстро шагаявверх по Горькой улице. Подошвы его будто летели, мышцы будто звенели отвосторга, он будто ждал какой-то волшебной встречи, о которой якобы мечтал всюжизнь, он будто бы к ней с каждым шагом приближался. Возле здания телеграфа кего ногам упала дымящаяся гильза зенитного снаряда.

Вдруг откуда-то прорезался милицейский свисток, потомпослышалось: «Стой!», в очередном всполохе мелькнул приближающийся мотоцикл,зажглась фара. Он решил во что бы то ни стало не попадаться и побежал. Иначеопять загонят в бомбоубежище, думал он, не зная, что речь в подобной ситуации –ночь, тревога, налет, патруль, убегающий человек – может пойти совсем о другом,а именно о пуле в спину. Он не знал, что в Москве повсеместно вот уже нескольконедель распространяются призывы к бдительности, что все, даже школьники,высматривают немецких шпионов, которые якобы во время налетов фонариками подаютс земли сигналы бомбардировщикам. Рестон этого не знал и убегал от мотоцикладаже с некоторой шаловливостью. Нырнул во двор, забежал в какой-то темныйподъезд, увидел, как мотоцикл промчался мимо, и снова выскочил на Горькую.Больше его никто не тревожил, и он спокойно шел несколько минут и даже постоялнемного на Пушкинской площади, глядя, как озаряется огнем какая-то высокопарнаяскульптура – социалистический ангел, парящий на крыше углового дома.

Стрельба зениток усиливалась, лучи прожекторов метались повсему своду небес. На площади Маяковского он вдруг увидел высоко в небе впересечении лучей медленно плывущие крестики нацистских бомбардировщиков.Разобрать марку машин было невозможно, но он сказал себе, что это «хейнкели» и«дорнье», и быстро черкнул в записной книжке – «хейнкели» и «дорнье». Вдруггде-то, совсем неподалеку, раздался ужасающий удар, немедленно перешедший вгрохот развала. Он понял, что эти мирно проплывающие крестики начали сбрасыватьсвой груз.

Он уже знал, что метро в Москве используется как гражданскоебомбоубежище, и быстро пошел к знакомой ему станции «Маяковская».

Какие-то мальчишки в полувоенной одежде, дежурившие ввестибюле, увидев его, бросились, крича: «Ты что, дядя, охерел?», втащиливнутрь. Проклятое слово «бомбоубежище» никак не давалось Рестону, но онвсе-таки его произнес.

– Англичанин тут какой-то охеревший шатается! – крикнулкому-то какой-то из дежурных и подтолкнул Рестона к эскалатору: – Давай, чапайвниз!

Движущаяся лестница, естественно, не работала, и он долгошел пешком, удивляясь глубине шахты. Не исключено, что при постройке в началетридцатых кто-то уже думал о будущих бомбардировках, предположил Рестон.

Как и всех иностранцев, московское метро поражало Рестонаизысканностью своей отделки, в которой сквозь нарождающуюся социалистическуюпышность еще кое-где просвечивал ныне совсем уже загнанный русский модернизм.Почему вдруг решили с такой роскошью украсить обыкновенную городскую транспортнуюсистему? Скорее всего, это идея самого Сталина, без него тут ничего неделается, но что все-таки он имел в виду? Быть может, хотел в этих дворцахпоказать массам черты приближающегося коммунизма? Замечательно, что этотидеальный коммунизм возник изначально все-таки под землей.