размерный – спасает щедрость, наблюдающая жалость.

. . . .

Нет декораций,

нет вообще границ пространства.

Он шевелит ногами, но под ним нет дна.

Панели стен, то собираются

в многоугольник, то разлетаются

опять движением гардин.

Одна стена,

что флаг под ветром плещет.

Подсветка серая, и по углам – багрянцы.

Черты лица то смазаны, то проступают резче.

Шаги размерены, плывёт или летит,

а кажется, что в танце…

Он Малколам, он сам с собою на один.

Малколам:

И петухов раздастся крик четвёртый.

За чёрствый

хлеб, за скисшее вино

не на живот, а на смерть. И чем мёртвый

живого лучше?

Тем, что всё равно

ему. Покуда тучи

застилают землю,

покуда ветер с ног,

я всех приемлю,

как платёж в оброк.

Вот и старейшего отправил в пустоту.

Нехитрым способом, закон о тайнах Гаардвал нарушил,

стал беззащитен, потому

его простейший купидон свалил.

Печально лишь, что честно службу

сослужил,

а сам при этом растворился в небытие.

Но этих ангелочков – стрел бросовых пернатых —

влюблённые рождают непрерывно в своём нытье.

Их только приручить нужны затраты

да терпенье. Сегодня вот, пока ещё в сырую,

их новая прибавка

(видно, с Земли) прелестных и розовощеких.

Кто в нашем мире доживёт до завтра,

тех пересмотрим и отсортируем.

Жаль большинство из них исправно

теряют свойства.

Любовь без верности придать не может форму купидону,

а верность – это та же стойкость.

Так высыхает всё, что кажется бездонным.

. . . .

Ты циник, Малколам. Зато правдивый. Век в одиночестве

отучит от лукавства.

С твоей гордыней в нашем тонком царстве

не хочется

найти себя в полнейшей темноте.

Что знанье? – только форма света, богатство,

сохраненное в тщете.

Бард:

Вот Малколам отодвигает как бы плёнку

воздуха, подходит к тени в нише.

Что-то шепчет, открывая крышку

проявленного из тумана сундука.

И вот его мохнатая рука

уже несёт к груди чуть бледного ребенка.

Малколам:

Пора, пора.

Вот свежий купидон.

Пока влюблён

художник в свой предмет искусства,

пускай летит стрела.

Мне надо купидона к наступлению утра

успеть послать к Адели. Он в ней включит чувство

к Пабло. Да, это без сомненья,

она же человек теперь,

подвластная страстям и правилам творенья.

Вот, верь – не верь,

бывает, провиденье

подарит там, где раньше было пусто.

Так. Купидона выкупать, костям придать расположенье,

похлопать по щекам, в нос дунуть – и готов

к отправке.

Да записать событие в тетради.

Шикарен! На младенце ни помарки,

лишь родинка под левою лопаткой,

но не беда. Нет больше колдунов,

чтоб купидона цель перенаправить.

Бард:

Он делает всё то, что говорит.

Взволнован, но все точные движенья,

так экономны. А тёмный глаз его горит

от раздраженья

иль от предвкушенья?

Малколам:

Ну вот и всё. Отправлен купидончик

по линии земной почтовой

срочной

связи. Теперь, едва Адель проснётся,

он будет ждать её готовый,

чтоб стрелкой просверлить ей сердце.

Пускай наш ангел остаётся

на Земле. Теперь ей никуда не деться —

ничто прочнее ангелов не держит, чем к человеку чувство.

Желанье разделять и радости, и боли.

Любовь? – как это грустно!

Пусть остается там, где вирусу раздолье.

III.

Бард:

Вот Пабло, посредине мастерской

глядит на холст

с изображением Адели.

Носок

ноги касается мольберта, в руке закрытая коробка

акварели,

на голове – берет.

Пабло:

Я пишу твои волосы, и пальцы перебирают ветер.

Я пишу твои руки, и краски бросает в жар.

Кто в ответе

за то, что тебя я встретил?

Кто там, что наверху решал?

Я бежал,

торопился творить —

теперь вижу, как это мелко.

Твоего взгляда нить,

как струна

и по ней следя, видна немая

суть.

Терпкое

на вкус, между нами пространство не имеет ни дна,

ни верха.

В перебоях дыхания понимаю —

человек сотворён, чтобы испытывать красоту.

Бард:

Дверь спаленки в торце стены,

где как бы небольшая сценка,

ровняет угол мастерской,

распахивается. В солнце спектра,

сквозь дверной проём видны:

кровать, приотворённое окно под занавеской,

подшитой разноцветною тесьмой.

Края у шторки дышат ветром.

Чуть-чуть плывущими шагами,

как будто, вроде

воду раздвигает,

в лёгкой мужской рубашке

прямо на тело, Адель выходит

и на месте замирает.

В руке зажат журнал в бумажке.

Копна волос, затянутая линией бечёвки.

Рубашка длится до начала бёдер,

где сразу ниже края,

на стройной ляжке

синеет молния татуировки.

Адель:

Пабло, кто это женщина, что побывала утром?

Какой чудный, какой бархатный голос.

Это твоя жена? Я задремала, мне так трудно

в этом шуме спать. Здесь каждый звук пронзает,

а один был очень сильный. Я от него проснулась.

Пабло:

Так то был поезд.

Он тут по улице по рельсам проползает

и так гудит, что сводит скулы.

А женщина была – так это Гая.

Сегодня – только лишь подруга.

Мы вместе

были много лет. Она певица. Когда б её ты услыхала,

тебе б понравилось. Она – царевна звука

и даже замещает в опере, но честно,

приятнее, когда поёт она то джаз,

то кантри.

Её услышать есть сегодня шанс

на дружеском концерте,

здесь в мастерской. А так-то вряд