Наконец, дверь распахнулась, и Карташ шагнул за порог.

– Здравствуйте, люди, – на автомате сказал он.

И осекся. Дверь с лязгом захлопнулась за его спиной.

Приехали. Здравствуйте, девочки. А также – здравствуй, жопа,Новый год…

Нет, поздоровался он правильно, не в том дело. Любое другоеобращение могло резко добавить ему штрафных очков. Скажи он «мужики», и уобитателей хаты тут же появится претензия: какие мы тебе, на фиг, «мужики»,чмо?! И – бац по печени. «Пацаны» тоже не катит: «поцан» по-еврейскому значит,как говорят, «маленький пенис», так что – бац по печени. «Братаны»? Да какие мытебе братаны, то же мне, родственничек выискался! Бац. И так далее…

Осекся он по совершенно другой причине, и мысли заскакали вголове со скоростью вращающихся барабанов игрального автомата.

Единственное, что угадал Карташ в своих предположениях, этоналичие окна, развешенного белья и холодильника. На самом же деле камера быладалеко не пятнадцать, а всего лишь квадратных метров восемь площадью, и былаона шестиместной – трехъярусные нары по обе стороны от входа, и обитало в нейровно три человека, с любопытством разглядывающих нового постояльца. Краемглаза Карташ успел отметить накрытую «поляну» на поворачивающимся столике,примастяченном к ножке нар по левую руку – белый хлеб, колбаска, лучок, сыр,даже, япона мать, бутылочка водочки. Имелся также настоящий унитаз, а непараша…

Вот и вспыхнуло в мозгу кошмарное: малочисленность камерногонаселения, малогабаритность площади, относительная комфортность и полный столхавки означает одно: привели его к тем самым отморозам, которые по заказу мочаткому-то неугодных. Нет человека, как говорится, – нет проблемы. То есть,проблемы, конечно, будут – у сизошного начальства, бумажки там всяки-разны,отписки и объяснения, как, мол, получилось и кто виноват в том, чтоподследственный Карташ споткнулся, болезный, о порожек и в падении напоролсяжизненно важными органами на край унитаза восемь раз. Но сии проблемызаказчика, надо думать, волнуют мало. Плавали, знаем… А также смотрелителевизор и читали книжки.

Нет.

Да нет же!

Не может быть. С таким старанием закрывать его – и толькоради того лишь, чтобы трое уродов вогнали ему сейчас заточку в печень? Небывает. Это уже паранойей попахивает…

– И тебе привет. Ну, че встал на пороге, сосед, ну изаходи, – с ленцой пропел штымп, лет эдак пятидесяти, в спортивномкостюме, полулежащий на нижней полке нар и даже не пошевелившийся приАлексеевом появлении.

Зато двое его сокамерников, до того занимавшиеся своими делами,проявили живейшее любопытство. Один сел, отложив потрепанную книжку в мягкомпереплете, свесил ноги с верхней полки нар, пошевеливая пальцами под шерстянымиполосатыми носками, и уставился на Карташа – совсем как биолог на какую-нибудьредкую животину на лабораторном столе, второй же, у окошка, затушил окурок вярко-красной пепельнице с надписью «Marlboro», подошел, поправил очки напереносице и скрестил руки на груди:

мол – «ну и чего пришел?». Причем все трое были виданасквозь ментовского. «Красная» хата, что ль?.. Алексей сделал шаг внутрькамеры, только один шаг, и тут же лежащий на нижней полке негромко приказал:

– Стой-ка, братан.

И почесал живот. В камере пахло свежевымытым при посредстве«Ваниша» полом.

Алексей напряженно замер. Ага, «братан» все ж таки, надо же…И что теперь? Оскорбиться? А на что? Пока его, вроде, никто не оскорблял…

– Табуреточку вон ту видишь, одесную? – спросилисследователь холодильника. – Так что шмотки кидай на свободнуюшконку, – взмах рукой, – а сам присаживайся.

Шаткая табуретка действительно имела место неподалеку, междуумывальником и «дальняком»[5], как специально для негоприготовленная. А «шконкой», судя по всему, именовались здесь нары – в Пармскомлагере они назывались «шкондари», – и говоривший указывал на койку верхнемярусе слева. Карташ мгновенье подумал и подчинился: положил скатку из постельногобелья на нары и послушно сел на табурет. Быть покладистым в чужом монастыре –лучшая тактика. Тем более, мочить пока точняк не собираются. Так,присматриваются и принюхиваются…

– Эдик, – сказал лежащий и почесывающийся.

Не, не фига, это он не представлялся – это он приказотдавал, и только что куривший очкарик немедля вразвалочку подошел к сидящемуна табуретке Карташу, буркнул: «Извини, братан, не дергайся», – ибыстренько пальцами прошерстил его волосы. Ага, старший по камере,следовательно, тот, что возлежит на коечке… пардон, на шконке.

Тем временем, очкарик то ли по имени, то ли по кликухе Эдикзакончил медосмотр головной части Карташа и отрапортовал, не поворачиваясь:

– Череп чистый, Дюйм.

А потом наклонился к Алексею:

– А грибочков нам не принес, а, сосед?

Пока Карташ судорожно вспоминал, что на блатном жаргонеозначает «грибочки», Эдик пояснил:

– «Колеса» сымай. И «сырки» тоже.

Ах, в этом смысле…

Алексей снова подчинился – на автомате снял туфли и стянулноски, непрестанно сканируя обстановку. Акцией вроде не пахло, но в воздухепрямо-таки было разлито напряжение… нет, не напряжение – некое болезненноевнимание к его персоне, пристальное, тягостное. И в голове опять промелькнулоидиотское: обувку с трупа себе оставляют, скоты… Но он тут же бредовую мысльотогнал. Пока ничего угрожающего – чистюли просто заботятся о санитарномсостоянии камеры, вот и все. И плевать им, что лепила Карташа уже пользовал –потому как береженого бог бережет…

Тем временем названный Эдиком (совершенно неопределенноговозраста субъект, то ли восемнадцати годков отроду, а то и всех сорока, сжиденькими, мышиного цвета волосами на косой пробор) так вот он наклонился кего ногам, осмотрел ногти, ступни, принюхался. Выпрямился, отошел к нарам, сообщилстаршему:

– И тут нормалек, грибков вроде нема. Короче, Дюйм, чистый«вован»[6] попался, вот чудо-то… Обувайся.

Старший с погонялом Дюйм неопределенно кивнул, а Карташамигом опять напрягло – при слове «вован». Стало быть, и в самом деле им ужеизвестно, кто он есть… Но будущие соседи по камерной коммуналке восприняли сиеопределение равнодушно, как само собой разумеющееся. Дюйм с кряхтеньем принялсидячее положение…

И тут обладатель полосатых носков спросил вкрадчиво, глядючикуда-то в пространство:

– Ну а теперь объясни нам, Лешенька, каким это ветром тебя,«бэсника» и цирика, занесло на хату к людям понятийным и авторитетным?..

Причем слово «Лешенька» было произнесено тоном настолькомерзопакостным и угрожающим, что Алексей непроизвольно сглотнул и, не надеваяобувки, медленно с табурета встал. Блин, и имя, оказывается, знают.