Ты хотела знать, как я принял новость о своём умершем ребёнке? Плохо принял. Но не из-за ребёнка, о котором не знал, а если бы и знал, тогда ещё он был для меня слишком абстрактен, чтобы вызывать чувства. До меня дошло, что я на самом деле натворил, какой удар нанёс близкому человеку… самому близкому… женщине своей любимой. Я выбрал не её. Пусть это был не глобальный выбор, а временный: в схватке «беременная и суицидально опасная Карла» против «злая и разъярённая Лея» я выбрал уязвимого. Обязан был почувствовать, как важно было остаться с Леей, но не почувствовал. В тот момент мне казалось, они обе для меня важны, и я поеду к той, которой нужнее. Другой вопрос, во что эта помощь вылилась…

Неприятно чувствовать себя дерьмом, но чувство вины гораздо хуже –заело. Не помогла даже операция: большую часть моей печени отрезали и пересадили Лее, это дало ей шанс жить, а мне простить себе собственные грехи, но грязный карман всё ещё при мне. Только когда обнимаю её или целую, если она позволяет, он становится не таким тяжёлым и вонючим. И мне страшно уезжать от неё. Чем дольше мои отъезды и чем дальше они, тем невыносимее. Я знаю, что это паранойя, но уехав однажды не вовремя, теперь обречён до самой смерти бояться ступить в сторону шаг. И тогда, в тот день, когда я получил звонок из лаборатории насчёт её анализов, меня впервые переклинило: положил трубку, сел на пол и сидел так, пока не стемнело, то есть, как минимум, часов семь. Спасибо мочевому пузырю, вывел из ступора. Из дома не выходил почти неделю, но желудок всё-таки заставил очнуться и посетить магазин, когда продукты закончились. Потом пришлось взять себя в руки, чтобы начать поиски, и вот тут-то и началось самое страшное.

Когда однажды я попал в аварию и, очнувшись спустя недели, не мог пошевелить ногами, когда не чувствовал их, и врачи грустно делали пометки в своих файлах, мне казалось, ничего этого страшнее нет. Но на следующий день принимать факт инвалидности стало капельку легче. Через неделю ощутимо проще. А через месяц я вдруг понял, что продолжаю жить. Я теперь другой, моё тело другое, и жизнь будет другая, но она продолжается.

В те шесть месяцев изнурительного поиска Леи с каждым днём становилось беспрогляднее. У меня внутри было такое жуткое ощущение, что я опаздываю на поезд, под названием «жизнь». Ещё оно было похоже на тугую пружину, затягивающую меня целиком, сжимающую всё сильнее и сильнее. Тревога не давала дышать, ни на секунду не ослабевала, а только становилась сильнее. Я сказал врачу, что не могу спать, и у меня депрессия из-за болей в спине, он выписал обезболивающее, снотворное и антидепрессанты, но ничего не помогло кардинально. Вместе с надеждой таял мой вес, адекватность и желание шевелиться.

Карла звонила, рассказывала, как проходит беременность, я слушал, не отвечая, и она сказала, что у меня с головой непорядок, и мне нужно к специалисту. Я перестал отвечать на её звонки, и она явилась сама. Как нашла мой дом? Марлис дала ей адрес. Откуда Марлис он известен? Ей Лея когда-то сообщила.

Почему я не имею понятия, ни где может быть моя жена, ни кто мог бы владеть такой информацией? Какой же я к чёрту муж, если даже не знаю её номер телефона, если мне не известно ни одного имени, с кем дружила или хотя бы общалась моя жена? В хосписе мне дали её старый адрес, но там мои муки уже случились чуть раньше.

И это вместе с неизвестным номером телефона, адресом, именами людей, которые знают, где она, но о которых я не имею понятия, почти разорвали мою психику. Я понял, что схожу с ума, но, к сожалению, не от любви.

И тогда, в ответ на Карлины рыдания: «У тебя волосы поседели! Едем домой, я больше никогда тебя не отпущу!» я и выдал своё шипящее:

– Карла, ты мне не нужна ни в каком виде и ни в какой роли. Исчезни.

У неё была истерика, а я спокойно продолжил сходить с ума.

Лечение было своевременным и очень быстрым: ещё один короткий звонок от парня, по имени Кай. Одно безумие прекратилось и началось другое: парализующий, панический страх, что уже слишком поздно, и она не выживет. В тот момент я готов был отдать не только 62% печени, о которых говорил её врач, но и вообще все свои внутренности. Только бы она жила. Я ведь не сказал ей главное – что люблю, и всегда любил. Что хочу её и только её. Что жизни без неё нет. Остановилось всё.

Лея

Мужчин не сравнивают с цветочками, я знаю, но мне почему-то именно эта ассоциация всегда приходит на ум – он словно расцвёл в последнее время и теперь благоухает. Лео так странно менялся в эти годы – не обрюзг и не обленился, как мужья моих знакомых, а стал мягче, ласковее. Он всё время улыбается мне и детям, часто ждёт от меня поцелуев, объятий. Вечно пристраивается позади, когда я на кухне или в ванной, и лобызает мне шею, а если я в кофте или платье на лямках, то и верхнюю часть спины. Короче, куда дотянется, там и целует.

Я никогда и никак это не комментирую, молча млею. Закрываю глаза и прислушиваюсь к его касаниям. Иногда даже плиту выключаю или воду – в зависимости от того, чем была занята – чтобы ничто внешнее и малозначимое ему не мешало. И если у него плохое настроение, а мне очень нужен этот его приступ ласковости, то я пеку ему его любимый черничный пирог или чизкейк, и он всегда, насколько уставшим бы ни был, подходит сзади и обнимает. Это просто железная реакция на запах чизкейка в духовке.

Потом как-то были у нас в гостях Марлис и Келли – они часто приезжают, и мы выходим на семейный хайкинг на выходных – и Марлис, немножко пьяненькая, смешила всех рассказами о том, как её супруг забавно стареет, но при этом не теряет навыка всякий раз пристраиваться сзади, стоит ей только нагнуться. Пристраиваться, само собой, в сексуальном смысле. Все смеялись, когда она это рассказывала, выпучив глаза и недовольно подняв брови, дескать «ну надо же, старый козел», но на самом деле хвасталась, конечно, что за годы её супруг не стал менее горяч. Я тоже смеялась, и Лео, но, когда Марлис произнесла «подходит сзади», мы с ним переглянулись. По его взгляду я поняла, что ему не хочется делиться с ними нашими секретами, но и мне тоже не хотелось.

Потом в машине, когда ехали домой, и дети отключились, сказал:

– Спасибо, что не рассказала им про меня.

Я ответила:

– Даже в голову никогда бы не пришло.

Лео пожал плечами:

– Некоторым нравится рассказывать друзьям подробности о личном…

Да-да, я помню этих «некоторых».

– Это только наше, Лео. Хорошее или плохое – не важно. Важно, что оно сокровенное.

Он так на меня посмотрел в тот момент, что у меня мурашки поползли. Потом ночью был особенно нежным и неторопливым. После таких эпизодов, как тот, у меня всегда наступает глубинная тишина и радость.

Но дети, конечно, выматывают нас обоих почти до состояния нулевых реакций и работоспособности. Это только в кино и книжках дети – это сплошная мимишность. На практике это десять рабочих дней в одних сутках. Лео ни разу меня не упрекнул за то, что нарожала детей без его согласия. Наоборот, нередко на него находит такое настроение, что он вдруг начинает благодарить за них. Несколько раз сказал: «Это лучшее, что я сделал в жизни». Думаю, он прав, мы с ним хорошие родители.