Мне будет так не хватать нашей долины и этого пруда. И Берти. И матери и отца. Ну, да что там грустить. Нечего печалиться, я буду с длинноносым Тимо, и у нас есть будущее, оно нас ждет.

Утром в «Раю» отец разговаривает с хозяином на повышенных тонах. Хлопает дверью, и металлическая лестница гудит под его сапогами. Он садится в «мерседес» так, что машина ходит ходуном, и заводит мотор. И молча выруливает на улицу.

Этот из «Рая» утверждает, что не я определяю цены, возмущается отец. Мы в очередной раз отгрузили ему целый прицеп металла, а он называет это мелкой поставкой!

Будут ему крупные поставки! Отец намекнул хозяину «Рая», что будут новые знатные отгрузки, хозяин кивнул. Улыбнулся мне и Берти и сказал: есть ведь и другие предприятия, я только это имел в виду. И у него в каждой руке из-под паромасляной тряпки, как из шляпы фокусника, появляются два каких-то лакомства в пастельно-зеленой обертке – для меня и Берти. От нового конечного получателя товара, говорит он. Прошу, обращается он к отцу, указывая на лестницу в его контору, и отец следует за ним наверх.

Чего молчим, спрашиваю я отца, когда мы уже почти проехали Титизее. Отец, вцепившись в руль, не отрывается от дороги. Когда проезжаем Виденер-Эк, он произносит наконец: мы никогда больше не поедем в «Рай». Он паркует автомобиль, выходит и смотрит на долину, облокотившись на капот. Потом обходит машину и достает из багажника ружье. Он подходит к самому краю долины и – бабах! И еще раз – бабах! Бабах! Трижды отец стреляет в небо, грохот прокатывается по горным вершинам, спускается в долину и проваливается справа и слева в ущелья Шварцвальда.

Отец убирает ружье обратно в багажник и снова садится в машину. Едем дальше. Когда цены падают, говорит он, приходится изворачиваться. Надо осваивать новые рынки. Способность приспосабливаться – вот что! А в рабство к этому типу из «Рая» мы никогда не пойдем!

Уже в сумерках приезжаем домой. Относим вещи в подвал. У калитки стоит длинноносый Тимо и подзывает меня к забору. Не могу сейчас, говорю.

Готовишься? – спрашивает он.

Еще как, отвечаю.

Он протягивает мне записку – список того, что необходимо для Зоны.

Мне надо идти, говорю я, машу ему рукой и возвращаюсь домой.

Значит, через два дня, кричит он мне вслед.

Через два дня, подтверждаю я.

Складываю список вещей, необходимый для Зоны, и прячу в карман брюк.

Ночью подвожу баланс, свожу расходы с доходами. Я еще молодая, ночная смена для меня – пустяк. Голова работает, дел полно, а усталость – удел безработных. А предприятие должно уметь реагировать на потребности рынка. Еще раз, в последний, подведу баланс, оставлю им дела в порядке – матери, отцу и Берти. Предприятие требует жертв, личных жертв, и Берти тому лучший пример. А наш баланс ни в чем не позволяет что-то сэкономить. Единственный выход – еще увеличивать рабочее время.

На другое утро отец объявляет: планы меняются! Едем в Большой город. Он надевает свою официальную рубашку специально для Большого города, белую, со множеством пуговиц, на рукавах даже по две кряду. Нет! Берти протестует. Его можно понять: один день в Большом городе – это «Специальный день», но только не для Берти, потому что ему придется торчать в «мерседесе» и сторожить машину, пока мы с отцом будем говорить с человеком с большими возможностями. Это «Специальный день» для Ассистентки, день, когда пускают в ход инвентарные тетради, таблицы и финансовый баланс.

Беру больничный, заявляет Берти. Не выйдет, отвечает отец, отклоняется. Берти просто пытается уклониться от своих обязанностей при посещении Большого города, где ни на шаг нельзя отходить от автомобиля. В Большом городе воруют все подряд, а наш «мерседес» новозеландски-зеленый, неужели Берти хочет, чтобы у нас украли нашу машину?

Больничный, настаивает Берти. Недомогание. И он орет как резаный якобы от боли, сначала в кухне, потом наверх, в сторону второго этажа, где мать убирает кровати. А я говорю отцу: давай отложим поездку в Большой город. Но отец отвечает: нет, не пойдет. Больничный отклонен. И он толкает Берти к выходу.

Мы едем мимо Виденер-Эк, через долину Мюнстерталь, через Штауфен, выруливаем на автобан. Это автобан, говорит отец, обращаясь к Берти на заднем сиденье, когда мы разгоняемся по шоссе. Берти молчит. Замок доктора Фауста, говорит отец и кивает в окно. Сдвоенная грузовая фура, комментирует отец, пока мы медленно проезжаем мимо бесконечно длинного белого брезентового фургона.

Эти фуры – самое скучное на свете, ворчит Берти.

Уже виднеются высотные дома, съезжаем с автобана, заканчивается лес, проезжаем под мостами, слева река, за ней – поля, и все тянется наш Шварцвальд. Вокруг нас со всех сторон столько машин, что не видно дороги. Того и гляди столкнемся с другим автомобилем. Хороший день для Большого города, говорит отец, и он прав, небо сегодня очень синее, и настроение должно бы быть самое радужное, настоящее настроение-для-Большого-города.

Мы едем по улицам мимо каких-то лавок и магазинов, где окна заколочены досками. Парковка перед самым большим из магазинов пуста, а само здание стоит без окон. Мы переезжаем по мосту и двигаемся вдоль железной дороги по берегу реки. На площади перед вокзалом на расстеленных газетах лежат люди в спальных мешках. Я оборачиваюсь к Берти, когда мы проезжаем мимо черной башни из стекла. Берти насупился и обхватил себя своей единственной рукой.

На парковке перед белым зданием целиком из стекла с белыми жалюзи на окнах Берти спрашивает, нельзя ли ему тоже выйти из машины? Или поупражняться в вождении?

Пять метров туда и обратно, отвечает отец и отдает ему ключ от машины. Отец смотрит в зеркало, поправляет себе волосы, а мне воротник и заправляет мне прядь волос за ухо. Ну, говорит он.

И мы идем через стеклянные двери, которые сами собой перед нами раздвигаются. Отец здоровается, и женщина за письменным столом кивает куда-то назад, и мы проходим мимо рядов письменных столов в коридор, куда выходит множество дверей, и все с одной стороны, другая сторона вся стеклянная, а за ней – круглый сад, где растет, правда, одно-единственное дерево.

Мужчина в костюме сидит за робастным цвета антрацита. Рад видеть его снова, говорит отец, протягивает мужчине руку и при этом много раз кланяется. Как его дела, осведомляется отец, как дети, что в школе? Давно не виделись, а между тем почти друзья, можно сказать. Отец говорит в манере, принятой среди людей в костюмах в Большом городе, он мне сам это объяснял.

Превосходно, отвечает мужчина в костюме и кликает мышкой, у которой нет хвоста, зато она оставляет красное свечение на столе. Это красное свечение втягивает в свою орбиту миллионы и заставляет их, даже не касаясь их, вращаться вокруг Земли. Ну и? Мужчина в костюме смотрит на меня.

Вот, отвечаю я и выкладываю перед ним на стол мои записи с таблицами. Человек улыбается, блестя очками в золоченой оправе, очень тонкой, но золоченой.

Аккуратно? спрашивает он.