— Вас спасаю своим телом. Сейчас стрелять много будут. А вы… вы, как Жанна Д'Арк. Или как Зоя Космодемьянская. Только они умерли, а вам умереть я не дам.

Я лежал на ней, понимал, что в течение получаса будет ясно, жить я буду или умру, но странным образом это не волновало. А вот чтобы строгая и сдержанная Вера жила - хотелось нестерпимо.

— Спасибо, — сухо отозвалась она из под меня.

Мне вдруг неожиданно смешно стало, от того, что я лежу в мокрой крапиве, на красивой женщине и несу такую чушь, я не устоял и тихо хихикнул, а мимо на скорости пролетело две машины.

— Выходите за меня замуж, — вдруг попросил я. — Родите мне такую же, как вы, дочку.

— Вы бредите, — озабоченно пробормотала Вера и потрогала мой лоб. — Да у вас сорок, не меньше!

Я снова хихикнул и уткнулся лицом в её шею. Затем грохнуло так близко, что крапива над нами всколыхнулась, снова обдав нас водой, а я закрыл Вере рот, потому что она кричала от страха.

— Скоро все закончится, — обещал я, сам себе не веря. — Вы будете жить долго и счастливо.

Странным образом было не страшно. Куда страшнее было бы, если бы рассвет пришёл в сонную и спящую деревню. Тогда первых лучей солнца я ждала бы со страхом.

— Никто не должен узнать, что ты меня спасла, — тихо сказал Дежнев. И добавил,  — красивая ты.

Красивой меня никто никогда не считал, да и зеркало особо не льстило. А мысль о том, чтобы никто не узнал о моей причастности, так плотно въелась в его подкорку, что возможно он уже бредил, просто говоря то, о чем думал ежеминутно. Потом Дежнев потерял сознание. Я поняла это по тому, как изменился вес его тела, словно тяжелее стал в несколько раз, безвольно обмяк на мне. Горячий был ужасно. Я лежу на мокрой траве, но из-за того, что Дежнев сверху, горячий, как печка, толком и не мёрзну даже. Я надеялась, что хоть дождь немного температуру его тела собьёт.

Снова стреляли. Один раз так близко, что дрогнули тополя, которые росли за нами вдоль дороги. Раздался чей-то крик полный боли. Я сглотнула комок в горле — я хотела бы, чтобы никому, никогда не было больно. Так сильно больно. По дороге мимо нас пробежало несколько человек, я слышала их хриплое дыхание. Посмотрела на небо — ещё тёмное, но скоро начнёт светать.

А потом стрелять перестали. Сначала много стреляли, подряд подряд, частили выстрелами, сея боль и смерть, а потом просто затихло. Мне страшно стало именно в этот момент. Я вылезла из под Дежнева, сразу бросило в озноб, словно сбросила горячее одеяло. Михаил тихо застонал и попытался открыть глаза.

— Тихо, — попросила я. — Ничего не понятно, что происходит. Подождём.

Где-то громко заорал петух, радуясь тому, что наступал новый день. Словно не случилось ничего. По улице снова проехала машина, потом ещё одна. Но они не спешили.

— Дежнев! — раздался призывный крик.

Голос сразу я не узнала, хотя в нем угадывался акцент. Осторожно выглянула. С противоположной от нас стороны улицы стояло четыре человека, как раз под единственным фонарём, они не прятались. Всё вооружены, и мокрое от дождя оружие отражает электрический свет фонаря. Среди них был Ахмед. Я так обрадовалась, что едва не вскочила на ноги, но здравый смысл возобладал. Подумала о том, что совсем недавно эти люди стреляли, убивали, и что горячка боя их ещё не отпустила. Прошьют очередью автоматной, просто не успев отреагировать. Нет, я жить хочу, мне Тотошку оставить некому, да и на работу через десять дней выходить.

— Мы здесь! — негромко крикнула я. И громче добавила, — здесь!             

Они сразу бросились к нам. Подогнали машину. Накрыли меня чьей-то курткой — Дежнев был теплее. Я стояла и не знала, что делать. Когда Михаила начали поднимать он пришёл в себя.

— Виктор мертв?

— Ушёл, — мрачно ответил Ахмед. — Людей своих бросил и ушёл.

— Вера пусть домой идёт… местные пока выйти боятся, никто не увидит. Проводите её. Никто не должен узнать.             

Я не уходила, пока Михаила не загрузили в машину. Это был обычный фургончик, обманчиво простой и не привлекающий внимания. Но внутри — много медицинского оборудования, носилки, кажется эту машину использовали так уже не в первый раз. Врачи действовали профессионально, я даже немного ревновала глядя на их слаженную работу. И напомнила себе — это я его спасла. Неважно даже, плохой это человек или хороший, он первый, кого я спасла. Без моей помощи он уже был бы мёртв.                      

Михаил отмахнулся от кислородной маски и повернул голову ко мне.        

— Спасибо, — сказал он и попытался улыбнуться бледными обескровленными губами. — Спасибо, Вера.               

Двери автомобиля захлопнулись и он поехал прочь с тремя машинами сопровождения. Начинало светать. Ахмед сам пошёл меня провожать. Совсем недалеко от моего дома в придорожной крапиве кто-то лежал, ноги торчали на дорогу. У меня сердце сжалось, я шагнула было к нему, но Ахмед остановил.                          

— Не надо, — покачал головой он. — Не надо. Не нужна ему помощь уже, мёртв. Да и не заслуживает он её, тот кто согласился убивать стариков. До того, как утро войдёт в силу, мы здесь все уберём.              

Я отвела взгляд. В моей калитки дырки от автоматной очереди, подряд, друг за дружкой. Я за Тотошку испугалась, поспешила вбежать во двор, на крыльце услышала лай и выдохнула, только сейчас поняв, что настолько привязалась к собаке матери, что даже руки трясутся.

— Светает, — сказал Ахмед. — Хорошо, что дождь идёт. Ты сиди тихо, хорошо? Не привлекая внимания. А Михаил тебя за помощь золотом осыпет, даже не сомневайся.      

Мне не нужно было золото. Мне нужен был покой. Но я кивнула. Помахала рукой, прощаясь, глупая. Пожалела, что не успела Дежневу помахать. Зашла в дом, поймала Тотошку, обняла так сильно, что он заворчал сердито. Хотела было поплакать, но не получилось, навалилось опустошение. С пола кухни на меня смотрел тёмный, распахнутый люк погреба.

— Вот все и закончилось, — сказала я Тотошке.

Но я тогда ещё не знала, глупая, что нет. Ничего не закончилось — все только начиналось.

Утро было невероятно тихим. У пары-тройки семей здесь были коровы. Обычно вскоре после рассвета их вели на луг к реке, пастись, они громко мычали и оставляли на дороге лепешки. Сегодня — тишина. Нарушать её осмеливались только петухи. Всё боялись выходить из своих домов, я тоже, я помнила и ноги торчащие из крапивы, совершенно мёртвые ноги, и следы от выстрелов на калитке. Я сидела дома и Тотошку не выпускала. Он обижался, плакал и скулил. Приучен был ходить на пеленку в экстренных случаях, но категорически отказывался, считая ниже своего достоинства какать дома, когда за дверью такой простор.

— Терпи, — просила я. — Вечером, если все будет спокойно.