на кухне, я уткнулась в книгу и не могла отвести взгляд от двух таких похожих и все-таки совершенно разных изображений. Казалось бы, узор один и тот же, но одна ваза поражала плавностью формы, ее белый цвет более походил на цвет свежего молока, а синий выглядел приглушенным, похоже, его наносили кистью. Я читала там о том, как фарфор на протяжении сотен лет производился только в Китае, а оттуда расходился по всему миру, проникая на Ближний Восток и в Европу, чтобы снова возникнуть на полотнах Рембрандта ван Рейна или стать фоном для сур Корана. Долгое время фарфор ценился очень высоко отчасти потому, что секрет его состава оставался загадкой. Товары экспортировались в Европу, некоторые из них можно было увидеть в голландских домах или сюжетах из христианской иконографии вместе с лепестками лотоса и традиционным восточным орнаментом. Эти вещи изготавливались по специальным заказам, позже они получили название Chine de commande, то есть предназначенные для европейского рынка. Потом фарфор стали изготавливать в Германии, в Англии, и интерес к настоящему китайскому пошел на спад.

Я повернулась к матери; она все еще рассматривала Моне, одну из самых известных его работ, и при этом слегка покачивалась с пятки на носок, как будто слышала какую-то внутреннюю музыку или просто устала. Я сказала, что тоже иногда не понимаю, что вижу в галереях и о чем читаю в книгах. Хотя мне было знакомо давящее чувство необходимости составить некое четко сформулированное мнение, а для этого обычно требовалось определенное образование. Только оно дает знание истории и контекста произведения искусства. Пожалуй, здесь есть аналогия с иностранным языком. Я долго учила язык искусства и со временем изучила его достаточно, чтобы говорить на нем свободно. И вот я освоила этот язык, но иногда, а в последнее время все чаще и чаще, мне начинает казаться, что сути искусства я так и не постигла. Бывает так, что я смотрю на картину и ничего не чувствую. Говорить могу, но то интуитивное восприятие, которое живет где-то очень глубоко внутри, остается невыразимым. И можно просто сказать об этом. Так что главное – это уметь видеть, слышать и понимать, когда надо говорить, а когда – молчать

Мы гуляли по кладбищу в Аояме. Знаменитые вишневые деревья стояли голыми, а торчащие камни вокруг нас производили впечатление маленьких святилищ. Они казались не столько могилами, сколько домиками, жилищами крошечных духов. Впечатление усиливали деревянные заборчики с маленькими воротцами. Некоторые могилы украшали миниатюрные каменные фонарики или каменные вазы с цветами. Камень, мох, нападавшие листья, надписи на деревянных столбах. Не то лес, не то монастырь. До этого мы успели посетить большой музей под открытым небом в парке Коганей; туда свезли со всей Японии старинные дома. По ним можно судить о том, какова была жизнь в эпоху Эдо[4]. В одном из этих домов женщина пригласила нас сесть и подала горячий чай, налив его из чайника, гревшегося на открытом огне. Вкус у чая оказался цветочный, но без лишней сладости. Я заглянула в чашку – там плавал розовый лепесток. Женщина пояснила, что чай приготовлен на лепестках сакуры, которые хранились в соли. Оглядев дом с голым земляным полом и дровяной печью, мама сказала, что он напомнил ей дом ее детства. Интересно, как это может быть, если этому дому больше двухсот лет? Но я понимала, что она просто имела в виду голый пол, кухню без электричества и полумрак. В Гонконге все еще можно отыскать такие улицы, остатки крошечных деревень, зажатые между небоскребами, со множеством проводов и веревками для сушки белья, протянутыми над головами прохожих. Однажды мама рассказывала, что девочкой она видела, как мужчина прыгнул с балкона пятого этажа, а в другой раз – про собаку, которую били на обочине дороги.

Я подумала, что мама в моем нынешнем возрасте уже успела освоиться в новой стране и даже родить ребенка. Можно было по пальцам одной руки сосчитать, сколько раз она возвращалась в Гонконг повидаться с родней. Интересно, каково ей пришлось на первых порах на чужой земле? Наверное, тосковала по дому? Вокруг кирпичные дома, совсем не похожие на ее прежний дом, множество других мелочей, так отличающихся от прежней жизни. Супермаркеты с прекрасным снабжением, а стеклянную лапшу[5] купить негде, нужного сорта риса не найдешь, каша получается простой и невкусной, потому что в нее не добавишь мелко нарезанные побеги бамбука и столетние черные яйца…[6] На дорогах на нее кричали водители, когда она переходила улицу так, как привыкла дома, и не понять, что сердило всех этих людей. Клерк в банке почему-то не понимал ее почти идеального колониального английского…

После чая мы зашли в старую общественную баню. Большой зал разделяла невысокая перегородка, одна половина для женщин, другая – для мужчин. Глубокие квадратные бассейны выложены голубой плиткой. Вдоль стен множество кранов и зеркал; я объяснила маме, что здесь женщины сначала умывались, сидя на низких табуреточках, и только потом проходили в залы с бассейнами. Высоко на стене красовалась фреска с голубым небом, горами, зеленью, облаками и большим голубым озером, такая же красивая и простая, как иллюстрация в детской книжке. Мама подошла поближе и вытянула шею, чтобы получше рассмотреть изображение, при этом она вздохнула, словно перед ней была не расписная стена, а красивый вид из окна. Я сфотографировала фреску; ее цвета напомнили мне рекламные плакаты всяких спортивных мероприятий вроде Олимпийских игр в шестидесятых и семидесятых годах, а потом спросила мать, не захочет ли она составить мне компанию и сходить в одну из бань в Токио. В последний мой приезд в Японию я побывала там, и мне понравилось. Она ответила, что не взяла купальник, а я сказала, что это-то как раз и не важно, все равно в купальниках в баню не ходят. Мать улыбнулась и покачала головой. Я вспомнила, как в бане младенцы и младшие дети цеплялись за своих матерей, когда те купали их, поливая на голову, придерживая руки, чтобы брызги в глаза не летели; помню, как я подумала, что здесь отлично видно, что они еще не разделились окончательно, что у них все еще одно тело и один дух. Когда-то и мы с сестрой чувствовали то же самое. В этой поездке мама часто оказывалась готова к выходу раньше меня. Если я просыпалась и видела, как она встает с постели в пижаме, она быстро уходила в ванную, чтобы переодеться, даже слегка поклонившись по-японски, прежде чем закрыть дверь.

Наш