что я сейчас читаю. Я с готовностью ответила, что сюжет книги – современный пересказ греческого мифа. Мне издавна нравились такие истории. Отчасти благодаря тому, что они обладали вечным метафорическим свойством, с их помощью можно было трактовать любые темы: любовь, смерть, красоту, горе, судьбу, войны, насилие вообще, семью, похороны. Это походило на то, как раньше художники использовали камеру-обскуру: рассматривая лишь то, что их интересовало, они могли видеть предмет более ясно, чем невооруженным глазом. Я рассказала маме, что почти год в университете занималась изучением именно подобных текстов. Вспомнила, как на одном из первых занятий мы отодвинули столы, поставили стулья полукругом и слушали рассказ преподавательницы о Троянской войне. По сравнению с нашей католической школой, в которую она так старалась нас пристроить и где мы боялись расстегнуть лишнюю пуговицу на блузке или, не приведи господи, отпустить волосы длиннее дозволенного, такая лекция казалась нам совершенно революционным приемом. И потом, на протяжении оставшегося семестра лектор много говорила о греках, об их великой драматургии, где люди осознавали свою вину за то или иное, о рабовладельческом обществе, в котором женщинам надлежало молчать, но более всего о вине за троянский поход и его последствия. Именно из-за их глубочайшего раскаяния этот эпизод истории остался в веках, став одним из самых долговечных и трагичных сюжетов произведений искусства. Она говорила, что в те времена, почти как сейчас, литературные произведения и общественный строй большей частью основывались на священном обычае гостеприимства. Сперва троянцы нарушили его, украв Елену, а потом и греки отплатили им своим смертоносным даром в виде деревянного коня, ну а оттуда потянулась длинная цепь насилия в ходе истории. Она сказала, что те же чувства живы в нас и сегодня. Потом она принялась рассказывать о своем детстве, о своей матери, которая вела строгий учет всех даров и подношений, причем не только со стороны друзей и родственников, но и внутри семьи. Она вспомнила замечательные подарки, которые придумывала ее мать, а ей в то время это казалось пустой формальностью, на которую не стоит тратить время. Ее мать всегда сопоставляла весомость и стоимость подарков, для этого у нее имелись довольно точные невидимые весы. Детство мамы прошло в большом доме, там собиралось множество гостей и родственников, но все учитывалось скрупулезнейшим образом, хотя об этом никто никогда не говорил. Она и сама привыкла к этому учету и, став взрослой, долго не могла избавиться от этой привычки.

В тот год я, открыв рот, ловила любое слово нашего лектора, хваталась за каждую книгу и каждую пьесу, упомянутые на лекции. Я была очарована тем, как в великих монологах говорили персонажи, точно и полно выражая гнев или горе, что совершенно невозможно с помощью обыденной речи. Меня поразило, что некоторые мои однокурсники, оказывается, уже знали эти тексты и могли свободно говорить о них. Лектор для них вовсе не излагала откровения, а повторяла азбучные истины. Но они знали и многое другое, неизвестное мне: фильмы, книги, пьесы и артистов, имена которых они произносили с изящной легкостью, демонстрируя знание предмета. Как-то раз девушка из нашей группы рассказывала о фильме с историей Антигоны. Но как она говорила! Плавно и естественно, без малейшей запинки, а глаза обегали аудиторию, стремясь понять, понимают ли остальные то, о чем она говорит. Когда очередь дошла до меня, мне пришлось опустить глаза. Откуда они все это знали? Как они ухитрились столько прочитать и посмотреть, если семестр только начался? А эта девушка не только знала, что говорит, она совершенно свободно оперировала понятиями, мне незнакомыми.

Лектор считала знания волшебным эликсиром, и я сказала маме, что разделяю ее точку зрения. Мы с сестрой прилежно учились в нашей католической школе. Если вдруг обнаруживалось, что я чего-то не знаю или плохо понимаю, я до тех пор штудировала тему, пока не разбиралась в ней досконально. Это был такой своеобразный марафон, дистанция, которую можно преодолеть только за счет воли и настойчивости. В школе это неизменно срабатывало. И я привыкла быть в числе отличников. Той же методикой я пыталась воспользоваться и в университете. Я прочитала все пьесы, все критические статьи о пьесах, а затем все статьи о статьях. Я смотрела фильмы и читала о художниках, режиссерах и поэтах. И каждый раз мне казалось, что я двигаюсь со скоростью света, словно в своей предыдущей жизни я жила только в одном измерении, а теперь ткань мира прорвалась и мне открылась новая вселенная. Каждый раз, когда я заканчивала какую-нибудь книгу или статью, мне казалось, уж теперь-то я поняла, о чем идет речь, но потом опять открывалось что-то новое, и так без конца. Мысль металась, оказываясь в новом неизведанном пространстве, оттуда врывались потоки свежего воздуха, а чувства отказывали перед огромностью того, чего я еще не знала. И знание действительно представлялись мне эликсиром, жизненно необходимым лекарством. Но что-то постоянно ускользало. К концу года я написала много слов об этих текстах и теперь знала их, как никто другой. Я научилась свободно обсуждать их и чувствовала, что мои мысли и слова стали быстрыми и точными. Но все же… все же оставалось нечто главное, чего я не понимала.

В конце года преподавательница сказала, что намерена устроить дома вечеринку для некоторых своих коллег и студентов. Там собирались быть ее дети, и нас всех она тоже приглашает. Я была очарована лектором, тем, как она говорила, ее знаниями, ее жестами. Казалось, что она не разделяет свои академические знания и обычную жизнь. Ей ничего не стоило рассказать на лекции какую-нибудь историю, совершенно немыслимую в нашей католической школе. Однажды она пришла и сказала, что во время последнего шторма затопило дом ее отца. «Все пропало», – говорила она. Они разбирали обломки, пытались спасти хоть что-нибудь – книги, фамильные реликвии, фотоальбомы. Пришлось забрать отца, словно беженца, собирать по друзьям постельное белье и другое необходимое. Беда явно сказалась на ней. Она искренне горевала вместе с отцом, даже не пытаясь скрыть своих чувств, и это удивило меня. У нас в семье это было не принято. А она переживала свою драму, сокрушаясь и гневаясь; преодоление последствий катастрофы выглядело победой над огромным диким зверем, с которым она справилась собственными руками. Мне обязательно хотелось добиться ее похвалы. Я училась старательно и, когда писала свои эссе, адресовалась не к абстрактному читателю, а к ней, пытаясь сохранить доверительную интонацию, как бывает между друзьями. Но здесь важно было не перестараться, и я это