начал читать в Соляном городке[926] — Латинском квартале[927] Петербурга[928]. На них он говорил о философско-теологических вопросах и закончил определением понятия «Богочеловек». Соловьев производил огромное впечатление, публика толпами шла на его лекции. Интересным был его анализ пессимизма Шопенгауэра, о котором он заметил, что учение это возникло в Европе во время наибольшего экономического расцвета. По его мнению, это доказывало вечную неспособность человеческой души получить удовлетворение и довольствоваться земными благами. Во всех его философских докладах притягивали несравненная красота и ясность изложения, но это впечатление исчезало, как только он касался теологических понятий. Здесь чувствовалось сильное влияние Александрийской школы[929], и, на мой взгляд, Соловьев терялся в неопределенности понятий неоплатонизма и пантеизма. Было очень необычно видеть нашу трезво мыслящую питерскую публику, собирающуюся на лекциях, посвященных таким далеким вопросам. Думается, что содержание лекций Соловьева для большей части слушателей было непонятным, но они испытывали чувство духовного подъема, приобщения к сфере высокого и находились под впечатлением, сходным с тем, которое в свое время возникало у слушателей от музыки Вагнера.

В то же самое время в салоне принцессы Евгении Максимилиановны Лейхтенбергской у меня произошло интересное знакомство с выдающимся юристом Анатолием Федоровичем Кони[930]. Тогда он еще пользовался всеобщим почетом[931] и был особенно хорошо принят в доме графини Пален. Граф был очень с ним любезен и высоко ценил его таланты, а графиня даже попросила его прочитать лекции ее дочерям[932] и знакомым молодым дамам по основам права, на что Кони охотно ответил согласием. Конечно, он делал это без особого вдохновения, поскольку ни атмосфера, ни отсутствие внимания и подготовленности его слушательниц не способствовали подобающему серьезному подходу к такому предмету. На регулярных приемах принцессы Лейхтенбергской, большей частью удававшихся и приятных, собирались знаменитейшие личности того времени. Нередко там бывал Стасюлевич со своими первыми литературными статьями, которые мы имели удовольствие читать еще в рукописи, до их публикации. Так же читал свои замечательные лекции и Кони. За обедом велись оживленные дискуссии, рассказывались всевозможные истории, и высказанные при этом оценки и суждения нередко восхищали меня своей блестящей формой и переносили в совершенно новый духовный мир.

В бальный сезон великая княгиня[933], соблюдавшая траур, не принимала участия в развлечениях и на некоторое время уехала в Петергоф. Однажды мы ее там навестили, и эта поездка оставила у всех самые приятные воспоминания. Накануне вечером мы были на балу у великого князя Владимира Александровича. После искусственной атмосферы этого придворного празднества, устроенного с непомерной роскошью, мы были совершенно очарованы, когда следующим морозным утром вдруг оказались в тихом имении, окруженном снежными полями и покрытыми инеем деревьями, где, подобно Марии-Антуанетте в Трианоне, проживала великая княгиня в скромной обстановке, стиль которой отличался, однако, дорогостоящей простотой. На уже упомянутом балу у великого князя Владимира Александровича со мной заговорил министр государственных имуществ Петр Александрович Валуев и стал интересоваться романом, который я тогда сочинила. Я не смутилась и, в свою очередь, спросила о его романе, который, как я уже знала, он читал у княгини Паскевич[934]. В конце нашего разговора министр выразил готовность прочесть свое произведение также княгине Барятинской и мне. Тут же мы договорились о поочередном его выступлении у княгини и у меня. Роман Валуева был превосходно написан, однако несколько высокопарный стиль диалогов его героев создавал порою впечатление искусственности. Гончаров, чье мнение хотел услышать министр, отрицательно отозвался об изображении автором так называемой аристократии и о полном игнорировании темы низших сословий. По мнению Гончарова, Валуев настолько оторвался от жизни, что создалось впечатление, что для него существуют лишь аристократы, поскольку другие сословия в романе даже не упоминаются. В тот вечер Гончаров сказал, что в романе, претендующем на описание целой жизненной эпохи, должны быть представлены все важные стороны жизни, и если эти элементы проигнорировать, то можно лишиться целостной основы всего произведения, сделав его неестественным.

V

Три тысячи арестов. — Водка вместо школ. — Бюрократическая комиссия. — Заколдованный круг интриг. — Опасность войны. — Травля славянофилов. — Деньги для болгар, никаких денег для русских крестьян. — Турецкая война. — Губительное издевательство над арестантом. — Падение Плевны. — Обманутые надежды на конституцию. — Покушение Веры Засулич. — Симптоматичный оправдательный приговор. — Ярость консерваторов

Сразу после возвращения в Петербург в 1876 году я заметила изменения в отношениях между обществом и правительством; повсюду в беседах выражались критика и недовольство. Предпочтение, оказанное классическим языкам министром народного образования графом Толстым, вызывало бурный протест у большинства родителей, которые признавали, правда, значение классического образования, однако при этом требовали более внимательного отношения к реальным предметам. В обществе повсеместно циркулировало напечатанное за границей открытое письмо князя Васильчикова графу Толстому, в котором указывалось на недостатки новой системы и рекомендовалось создание реальных училищ и высших технических институтов[935]. Много других брошюр политического и экономического содержания также переходили из рук в руки и усердно обсуждались. Однажды у баронессы Раден я встретила известного правоведа и философа Кавелина. Он был очень пессимистично настроен, жаловался на то, что молодежь губит свои таланты, и сильно порицал ограничение личных свобод и свободы печати, а также множество случившихся в последнее время арестов. Именно в то время подходил к концу известный процесс по делу Ширяева[936]. Чтобы одним ударом подавить быстро усиливающуюся революционную пропаганду, диктатор Лорис-Меликов приказал во всех частях страны произвести спешные аресты, при которых часто задерживали и совсем невиновных. Из трех тысяч арестованных по этому делу, после того как расследование заняло целых два года, только сто девяносто три человека в конце концов были признаны виновными. Те, кто не умерли в течение этого времени в тюрьмах и не потеряли рассудок, после освобождения из заключения превратились в ярых революционеров[937]. Программа антигосударственных организаций в те дни имела целью достижение анархии, разрушение социального строя и прежде всего экспроприацию земли. Средствами достижения цели были распространение нелегальной литературы и устная пропаганда. Конечно, успех был незначительным, так как крестьяне еще не были расположены выслушивать революционные речи и прогоняли агитаторов. Эти отношения особенно отчетливо указали на большую ошибку, совершенную в ту пору правительством, отказавшимся принять на себя руководство народом и с помощью образования благотворно влиять на настроения населения.

Церковь также могла бы здесь оказать ценную помощь, но граф Толстой, занимавший одновременно должности министра народного просвещения и обер-прокурора Святейшего синода, пытался, объединив мелкие церковные приходы, создать крупные, а некоторые приходы упразднить и вообще уменьшить численность клира.